что парня к ней влечет физически. Может, сумею накропать что-нибудь другое.
Сцена 12
Комната Милдред. Павильон. День.
Милдред лежит на кровати под большой афишей «Призрака Оперы». Брюно с сигаретой в руке забавляется, глядя через отверстие в стене на свою собственную комнату.
Брюно. А ты тут не скучаешь, мое лежбище как на ладони!
Милдред. Не беспокойся, я знаю, что подросткам уединение нужнее, чем другим. Я ведь тоже была в твоем возрасте.
Брюно. Мы с тобой все равно погодки, будь ты хоть в тыщу раз умней.
Он подходит к Милдред, садится на край кровати и медленно кладет руку на ее икру. Она решительно его отталкивает. Он пожимает плечами.
Брюно. А ну как я тебя вчера голой видел? Вечером, когда ты из душа выходила.
Милдред, выпрямившись, серьезно глядит на него.
Милдред. Неправда! Иначе бы ты и о шрамах сказал!
Брюно. Чего?
Милдред. Знаешь легенду о Медузе? Она превращала в камень тех, кто на нее смотрел. То же самое случается и со всеми, кто видит меня голой.
Брюно. Что еще за бред?
Милдред. Это у меня после пожара в «Бель Эйр». Я спала себе спокойно в такой, знаешь, кровати с балдахином…
Брюно. Чего?
Милдред. Заметь, я ничего не почувствовала. Из-за ядовитых испарений была почти в коме, очнулась только через несколько дней. Видимо, меня накрыло расплавившейся противомоскитной сеткой. Ожоги четвертой степени. Я уйму времени на операционном столе пролежала, пока с меня все это соскабливали. (Она кладет руки на те части тела, о которых говорит.) Кожа на ногах – словно сыр в пицце, на правом бедре клеймо, как у техасской коровы, это от раскаленной матрасной пружины, а еще тут, на груди такое… даже не знаю, как описать… Бугры и какие-то странные впадины. Вроде бы мне еще пять-шесть лет надо дожидаться, прежде чем показать это пластическому хирургу. Но я уже не уверена, буду ли это делать. В конце концов, я к этому телу даже привязалась.
Взъерошенный Брюно вскакивает и устремляется к двери.
Брюно. Ну ты и чокнутая! Ведь все же наврала, все!
Милдред. А ты проверь, коли не трус. Это тебе не подглядывать.
Он хлопает дверью.
– Марко?
Я отрываю нос от экрана, еще толком не придя в себя. Передо мной Жером. Вид сконфуженный, в руках бумажный пакет. Я уже начинаю привыкать к его развинченной фигуре и не по годам усталому взгляду. Если бы правительство затеяло пропагандистскую кампанию против американцев, он бы вполне сошел за ходячий образ врага. Даже в Бронксе дырявые джинсы не носят с такой непринужденностью, когда он жестикулирует, рядом с ним любой рэпер показался бы недвижной кариатидой, а от его ругательств на жаргоне янки покраснели бы даже сутенеры с Сорок второй улицы. Может показаться, что все это искусное подражание, но ничего подобного: Жером таким уродился, и когда он утверждает, что ни разу не покидал Парижа, я сам не могу в это поверить. Младший братишка преспокойно смотрит какой-то телефильм, даже не заметив его появления.
– Обычно