не могут,
но молодь запуталась тоже —
зачем же ты губишь молодь?
Сделай ячейки пошире —
так невозможно узко! —
пусть подурачится молодь,
прежде чем стать закуской.
Сквозь чертовы эти ячейки
на вольную волю жадно
она продирается все же,
себе разрывая жабры.
Но молодь, в сетях побывавшая, —
это уже не молодь.
Во всплесках ее последних
звучит безнадежная мертвость.
Послушай меня, председатель, —
ты сядешь в грязную лужу.
Чем у́же в сетях ячейки —
тебе, председатель, хуже.
И если даже удастся
тебе избежать позора,
скажи, что будешь ты делать,
когда опустеет Печора?»
Грохая тяжко крылами,
лебеди пролетели.
Хмуро глаза продирая,
встает председатель артели.
Он злится на сон проклятый:
«Ладно – пусть будет мне хуже!» —
и зычно орет подручным:
«Сделать ячейки у́же!»
Валяйте, спешите, ребята,
киношники и репортеры,
снимайте владыку Печоры,
снимайте убийцу Печоры!
Баллада о схимнике
Рассвет скользил, сазанно сизоват
в замшелый скит сквозь щели ставен,
а там лежал прозрачноликий старец,
приявший схиму сорок лет назад.
Он спал. Шумели сквозь него леса
и над его младенческими снами
коровы шли, качая выменами,
и бубенцы бряцали у лица.
Он сорок лет молился за людей,
за то, чтобы они другими были,
за то, чтобы они грешить забыли
и думали о бренности своей.
Все чаще нисходило, словно мгла,
безверие усталое на вежды,
и он старел, и он терял надежды,
и смерть уже глядела из угла.
Но в это утро пахла так земля,
но бубенцы бряцали в это утро
так мягко, так размеренно, так мудро,
что он проснулся, встать себе веля.
Он вздрагивал, бессвязно бормоча,
он одевался, суетясь ненужно.
Испуганно-счастливое «неужто?»
в нем робко трепыхалось, как свеча.
Неужто через множество веков,
воспомнив