раскрытых ладоней
тот прах зачерпнувшего сына
с каждым присвистом ветра
по крохам отца уносило.
Тело мужа
вдова осторожно сдувала с ладоней,
и садился тот пепел
на чей-то платок,
тоже вдовий.
Там, где выбрался чудом поэт
в отступлении под «мессершмиттами»,
прах,
летя на могилы,
шептался со всеми убитыми.
И кружились частички поэта,
то в люльку упав,
то в колодец.
В избы тихо влетали,
прижавшись к глазам Богородиц.
То, что было рукой,
написавшей: «Ты помнишь, Алеша…»,
пеплом падало в пыль,
под ногами невидимо лежа.
То, что было глазами,
садилось на стебли пшеницы.
Крошки сердца
клевали нечаянно с зернами птицы.
Ко всему, что оплакал
и что не оплакал,
возвращался поэт
благодарно развеянным прахом.
Ну а если поэт
был виновен хоть в чем-то,
когда-то —
перед всеми людьми
дал развеять себя виновато.
Упрекали его,
что «разбрасывается по жанрам»,
а себя он разбрасывал
и по полям
и пожарам.
Даже в мертвых, оставшись к другим,
как в живых,
неревнивым,
он руками вдовы
сам себя разбросал по лесам и по нивам.
Тем забвенье,
кто жил скопидомски,
прижимисто…
Слава тем,
кто разбрасывается
прижизненно!
Да хранит благодарная память планеты —
как посмертно
разбрасываются
поэты!