яблоко и добавила:
– Что умерли – это плохо. Да всему плохому дна нет. Хорошо, что ты на войне не был.
С того дня я стал врать сердобольным старушкам, что был на войне и там потерял родителей. Они беззвучно плакали, отдавали практически все содержимое своих сумок, иногда покупали мне еду.
– А что за война-то? – бывало спрашивала какая-нибудь любопытная старушка.
– Не знаю, – пожимал я плечами. – Огонь там был. И взрывы. – Про это мне мама рассказывала.
Да, я не знал, где в мире сейчас воины. Только что возьмешь с ребенка? Война и война. Может от страха страну забыл, может, и вправду, не знает.
Наказание за свое вранье я так и не получил. Еда, деньги и соболезнования – разве это наказание? Однако о своей деятельности Дрозду не говорил ни слова. Меня нельзя было назвать попрошайкой – я никогда не начинал разговор. Просто выжидающе смотрел на приглядевшегося мне человека, пока тот не начнет задавать стандартные вопросы.
Свои деньги я складывал в жестяную банку, которую достал из мусорки и спрятал под диван. Дрозд о ней не мог узнать. Он никогда не устраивал уборку в каморке, а кроме двух книг, что пылились теперь на трехногом столе, под диваном ничего не было.
***
– Художник, – тихо сказал Дрозд, разгружая коробку с привезенными продуктами.
Я еще валялся в постели, в полудреме слышал грохот тары и шуршание продуктовых оберток. Было душно.
«Художник», – это слово пронзило мой мозг. Во сне я его слышал или наяву? А может, это был лишь удачно сварьированный звук тары?
Через минуту я выглянул из каморки – у входа на перрон стоял неряшливо одетый мужчина.
Когда я подошел ближе, он уже разложил мольберт и принялся за работу. Как всегда, я молчал. Смотрел на продолговатые черточки на холсте, на короткие штришки, толстые и тонкие кисти, которые покорно виляли их одного угла бумаги в другой. Так рождалась картина – неприметные полосы сменяли несмелые мазки, затем размашистые линии, которые заполоняли оставшееся пространство, а в конце снова тонкие черные штрихи определяли детали. Но главное – художник всегда смешивал цвета на палитре.
– Похоже? – неожиданно спросил художник.
Я не подозревал, что он знает, о том, что я стою у него за спиной и терпеливо наблюдаю за работой.
Художник повернулся. Наверное, все еще ждал от меня ответа. Он был красивым. Не таким, как медленные всадники на обложке книги или супергерой на машинке. Он был другим. Черты его лица были до неприличия гармоничны – небольшие, слега суженные глаза, тонкие брови и ямочки на щеках.
Он говорил что-то еще, но я не слушал, смотрел либо на его лицо, либо на картину.
В тот день я ходил за художником по всему вокзалу. Он рисовал то портреты случайных людей, то поезда. Я не мог отойти от него ни на минуту, будто бы питался его особой, никогда мне не виданной аурой.
– А завтра придешь? – решился