человек. Но женщины нанесли продуктов столько, что они оказываются в избытке. Начпрод забирает их на кухню в общий котел. Они принесли нам хлеб, сало, молоко, сметану, масло, лепешки, в общем, всего не перечислишь.
Немцы кормят нас тоже сравнительно неплохо: около 600 граммов нашего черного хлеба и три раза – густые, почти каши, супы, хорошо заправленные маслом либо салом.
Эти посещения (женщин) продолжаются в течение всего дня. Они и приятны, так как чувствуешь заботу и любовь со стороны своих, и беспокойны, так как из-за голосов и плача нет возможности спокойно полежать или заснуть.
К 20.00 посещения прекратились. Я снова беседую с Окой, которая заступила на ночное дежурство. Она рассказывает мне, что немцы сбрасывают листовки, в которых призывают сдаваться в плен. Она обещает принести какую-нибудь из них.
Уже начинает смеркаться. Поздно. Большинство раненых спит, либо находится в бредовом полузабытье. Для того чтобы им не мешать и продолжать разговаривать, она полулежит рядом со мной. Я не спускаю глаз с нее. У нее большие горящие глаза, какая-то особенная нежно-розоватая, как бы прозрачная кожа, от ее тела исходит какой-то приятный, влекущий запах. Так и хочется притянуть ее к себе и покрыть поцелуями. Меня охватывает нервная дрожь. Она, видимо, не поняв причины, начинает нежно гладить меня по голове. Но это не помогает, она пытается меня успокоить и несколько раз осторожно целует меня в щёку. Я лежу ничком. Когда она наклоняется еще раз, я рывком поднимаю голову, так что она даже несколько испугана, и своими губами ловлю ее губы. Она хочет отдернуться, но уже поздно: я левой рукой, которой могу двигать, хватаю ее за шею и присасываюсь как пиявка к ее губам. Сначала она противится, но потом сама отвечает долгим и горячим поцелуем, от которого у меня начинает кружиться голова, и я впадаю в бессознательное состояние. Когда я прихожу в себя, уже светает. Ока дремлет на стуле посреди комнаты.
В семь часов врач делает обход и записывает на перевязку. Я тоже попадаю, так как у меня повязки совершенно промокли от гноя и от них невыносимо воняет.
Сегодня происходит мое первое знакомство с нашей кастеляншей – пожилой полячкой. Очень неприятная, злая женщина. Почти в каждом ее слове сквозит неприязнь к русским. На каждом шагу она старается подставить ножку нашим работникам. Особенно придирается она к Оке, так как Ока – еврейка.
У меня сегодня очень плохое состояние. Виновата в этом, очевидно, уже устаревшая повязка. Не могу есть завтрак, так как нет аппетита. Ока откуда-то приносит два сваренных всмятку яйца и кусок белого хлеба с маслом.
Около десяти часов меня относят в перевязочную. На столах люди корчатся и стонут от боли.
Мои повязки разрезают на обоих боках ножницами. Они в некоторых местах приросли. Отмочить их уже нельзя, приходится отдирать с кусочками мяса. Промывают всю обожженную поверхность сначала перекисью водорода, потом дезинфицируют крепким, почти фиолетовым раствором марганцовокислого калия. Во время промывания я еле удерживаюсь от крика, ибо испытываю такую боль, словно у меня снова всё горит.
Часа через два после перевязки