к ее служителю Роннингему, – предложила ей одна из собственниц. – Вот чьи усилия и талант ценятся! И не глядите, что он сам безволосый, это у него от папочки, они все в роду плешивые!
Глава 3
Так оно и вышло, что первые три майских дня Уильям провел дома. Колено отвратительно вспухло и постоянно ныло, и он не только не мог ходить, но даже сгибать эту ногу – так ему было больно. Доктор в зеленом костюме, которого сумел раздобыть вечером злосчастного воскресенья Рональд Левски, бегло осмотрел колено и заявил, что ребенку необходимо оставаться пока в постели и в течение этих дней втирать кое-какие мази для смягчения боли. Отец был очень рассержен: согласно бумаге, выписанной доктором прямо в апартаменте, за эти средства требовалось уплатить провизору почти сотню кораблеонов (не считая цены самой бумаги). Мадлен об этом не думала. Она весь вечер суетилась у детской кровати, сокрушаясь, ища, чем помочь сыну. Наконец она выбрала случайную книгу со взрослой полки, придвинула к шкафу стул и уселась читать Уильяму вслух. Получалось очень похоже на ее утомительные пересуды с фрау Бергер – она ведь только в них видела для себя отдушину, а читать вслух еще с окончания Школы не пробовала. Несмотря на боль, Уильям постарался скорее заснуть, и ему это, как ни странно, удалось.
Просыпался он два дня подряд поздно и уже в полном одиночестве. Через силу проглатывал содержимое стаканчиков, приготовленных на стуле возле изголовья, и начинал ждать. Он уже так не горевал из-за парикмахерской и неуемной боли в колене – терпение разбавляло горечь, нагоняло приятную сонливость; чтобы опять не заснуть, он подолгу шевелил пальцами рук и ног – от этого все тело покрывалось легкими хвойными иголочками. Благоразумие его успокаивало.
И что-то было с этим спокойствием не так.
Конечно, боль оправдывала неподвижное лежание на кровати, но все равно ему было мучительно скучно. И он понимал, что скучал не он один. Где-то в лесной глуши надрывался знакомый девчачий голосок, и Уильям очень не хотел подводить его; но теперь было еще хуже, чем тогда, на промокшей земле Парка Америго, – теперь он не мог даже слезть со своей кровати, и даже лишний раз сесть, чтобы глянуть в окно, у него не было сил – не давали терпение и благоразумие.
«Я расскажу ей все-все, и она, конечно, поймет и не обидится».
Но и такие мысли приносили с собой одну тревогу. Он ведь не сдержал обещания, и все по собственной глупости! Не мог же он всерьез думать, что поведение родителей изменится, когда он поступит так? Нет, не мог! А Элли он обманул; вдруг она уже не захочет с ним говорить, не покажется в Лесу, не спасет его от учителя? Снова пойдет холодный дождь, и никто не станет ему кричать, ни за что не позовет к себе в чудесные дебри!.. Тогда Уильям приходил к выводу, что остался один-одинешенек – навсегда. (Вероятно, и вы переживаете подобное одиночество, когда расстаетесь с чрезмерно захватывающей книгой – то есть когда мир за пределами ее оказывается вдруг надуманным, пресным, навязанным чьими-то глупыми, недалекими измышлениями…)
Вечером