Мать села на кровати, глянула сначала неодобрительно на Уильяма, затем повернулась к Рональду и поморщилась.
– Зайди после смены в «Тримменплац», пускай побреют тебя как следует, – сказала она, рывком поднялась на ноги и стала одеваться.
В восемь-тридцать проводили местного господина Шмельцера, улыбчивого толстяка, который не уставал хвалить Мадлен за ее пироги; он явно гордился тем, что такая хозяйка живет на его палубе. И Рональд, как обычно, смурной и несобранный, наскоро оделся и покинул апартамент. Уильям тоже готов уже был идти, но фрау Левски, взглянув на него, решила задержаться. Фрау Барбойц, как вы помните, не успела закончить свой труд – хотя она много сняла спереди и сзади, по бокам еще свисали довольно длинные и густые пряди темных волос, из-за чего Уильям стал очень похож на девчонку. Для фрау Левски такое было совершенно немыслимо, хотя она вспомнила мимолетно о какой-то своей давней, несбыточной мечте… но потом, не сводя глаз с приемного сына, подумала, что жалеть ей ни о чем не приходится.
Недолго думая она вынула из своей гранитолевой сумки гребень, села с ним рядом на его кровать и зачесала все то, что осталось лишнего, назад, – так что уши мальчика выпятились наружу.
– Можно мне посмотреть в твое зеркало? – осторожно спросил Уильям, пока она убирала гребень.
– Ты не веришь своей маме? – рассмеялась фрау Левски и вдруг швырнула сумку на пол и прижала его к себе. – Ты теперь – самый красивый мальчик на палубе, не сомневайся! Ты, по-моему, выглядишь даже лучше, чем эти крашеные фигуры – ты знаешь, какие, – шепотом прибавила она. – Прости меня, сынок… Должно быть, мне и впрямь стоило отвести тебя в этот Парк, а уж с волосами мы как-нибудь потом бы разобрались…
Она закусила губу и проглотила слезы. Уильям этого видеть не мог, но он чувствовал – и уже совсем на нее не сердился. Так они просидели несколько минут; фрау Левски больше ничего не говорила.
– Мама, я же опоздаю, – наконец напомнил ей Уильям.
Учитель тепло встретил Уильяма. Хотя многие дети посмеивались над ним, толкуя между собой о чем-то неприятном для него, Уильям не обращал на них внимания. Аудитория была солнечной, просторной, яркой – и этот свет, и радость, и надежда проникали куда-то внутрь, и все превращалось в большое облегчение; он все время ерзал на скамье, потому что не мог дождаться, когда учитель завершит свою речь и позволит ученикам покинуть белые стены. Когда же они в конце концов сошли на берег Парка, – в последний раз на этот выход, – учитель поставил свой мешок с продовольствием у крупной глыбы и подозвал мальчика к себе.
– Твоя мать рассказала мне о твоем несчастье, – почти добродушно вымолвил он, по привычке взмахивая рукой. – Создатели услышали меня. Ты понес наказание и теперь, как я полагаю, вступил на верный путь. Я не стану удерживать тебя – иди же и насладись тем, что даровано тебе и твоим друзьям Создателями, но помни о нашей общей Цели и не поддайся праздному искушению вновь!
Сочтя