на своём месте, как и я, будто прикованный к этому клочку ковра, посреди скрипящего дощатого озера. Впереди засвистел ветер. Пыль по ту сторону кафедры обрела форму человеческого силуэта и наклонилась над ней, указывая на меня пальцем. Застыв в такой позе, она осталась витать густым призраком, словно обвиняющим меня в чём-то. Я всем нутром ощущал, что должен в чём-то признаться.
В чём?
Я не знал.
И опять знакомое чувство, будто кто-то водит меня за нос, уверяя, что я повинен. Повинен во всём, и место мне в огне. Но больше ничего не произошло. Абсолютная тишина. Я сижу здесь, и уже не так холодно. Я встал и отряхнулся. Липкая грязь отлипла даже от рук, и я стоял, будучи почти чистым. Фигура Иисуса отвернулась от меня, и теперь уже не так стыдно. Я огляделся вокруг. Просто коробка, сотворённая из обычных брёвен, лишённых коры. Окон всего два, слева и справа. Из них бьёт почти розовый свет, освещая ржавый иконостас, занявший всю стену передо мной. Там ничего не было возможно различить, кроме знакомых символов, покрытых толстым оранжевым слоем прогнившего металла.
Силуэт из пыли двинулся. Я вздрогнул, но решил подойти. Зря? Может быть…
Он резким движением сунул руку мне в горло, достав до самой глубины моего тела. Он вытащил из меня тёмный пульсирующий сгусток и сказал так громко, показывая мне эту блестящую дрянь, что звук почти повалил эту ветхую избу.
«Ты всё ещё его хранишь!»
Тут я проснулся. Не рывком. Я просто медленно открыл глаза. Рядом спала Лена, дыша мне прямо в лицо. Мы не взяли одеяло и спали в одежде, но было всё равно прохладно, и она сжалась в позу ребёнка. Я приподнял голову и увидел сквозь резные деревянные прутья кроватки, как Настя так же спокойно спит и, уверен, видит красивые цветные сны. Я опять лёг и закрыл глаза. Больше мне ничего не приснилось.
Утроба
Для меня всё немного казалось немного новым. Вкус у воздуха словно отличался, птицы пели то ли чуть громче, то ли чуть тише, чем обычно. Еда была другой. Нет, маме я всегда говорил, что приготовленная ею еда – самая вкусная, и даже ни разу не соврал, но язык говорил мне, что всё другое.
Всё стало по-другому. Не знаю, как объяснить. Словно я живу не в своём теле.
Но я старался наслаждаться каждым моментом. Родители сказали, что пока никакой работы – отдохни, наберись сил, мы что-нибудь придумаем – поэтому у меня была огромная куча времени. Я целыми днями сидел с Настей и игрался в куклы. Её любимая – большой реалистичный стегозавр. На его брюхе была кнопка-динамик, при нажатии издающая пронзительный доисторический рык. Она охотилась на незадачливого кота в очках и соломенной шляпе, всегда убегающего от травоядного стегозавра, корчась у меня в руках. Уверен, Настино воображение рисовало куда более интересные сюжеты.
Вечером приходила Лена, и мы уходили гулять по городу, тонувшему в вечернем красно-оранжевом мареве заката, оставляя дочку на попечение моим родителям, так