и торопливо зашагал к цирку. Он уходил в толпу, не сливаясь с нею, я стояла и смотрела ему вслед…
* * *
А через несколько дней я ликовала, достав билет на вечернее представление…
В старом цирке на берегу моря царил тот же запах, что во всех цирках на свете. И представление было то же, что всегда и везде: львы и собачки, гимнасты и наездники, жонглёры и фокусники. Старая, как мир, программа, неизменно, из века в век, вызывающая у публики искренний детский восторг…
Каждый артист щедро одаривался цветами и аплодисментами, каждого по многу раз вызывали из-за кулис…
И всё же представление это было совершенно необычным. Потому что между номерами на манеже появлялся Енгибаров.
Я видела его раньше только в кино. Фильм «Путь на арену» с его участием с бешеным успехом пронёсся по экранам страны. И была там одна мелодия… Она до сих пор звучит порой по радио. А то идёшь по улице, и вдруг услышишь: кто-то насвистывает её – «Мне и верится, и не верится – то, что ты с меня не сводишь глаз…»
Но в цирке я видела Енгибарова впервые. Да и многие из сидящих в этом зале, наверное, тоже.
Он выходил на манеж – и цирк стихал…
Нет, это не была тишина восхищения. Это была тишина удивления и даже разочарования… Где же хохмач, который будет сегодня смешить нас до упаду? Где красный нос картошкой, и растрёпанные патлы, и широченные штанины, в которых можно спрятать ещё одного хохмача?..
Енгибаров не был похож на клоуна. Вызывающе не был похож на клоуна!
Простенький костюм, в котором можно пройтись по набережной, и никто не оглянется: жёлтая, в чёрно-красную полоску, футболка и чёрные узкие брюки на одной лямочке. Да тёмно-синяя косынка в белый горошек на шее. Да башмаки, великоватые, с задранными носами.
Вот только эта лямочка да башмаки смотрелись чудаковато.
В некоторых клоунадах в костюм вносились дополнения. Чёрный пиджак. Чёрная шляпа. Чёрный дырявый зонт.
Работал Енгибаров без грима. Его бледное, оттенённое чёрными волосами лицо, будто нарисованное тушью, было настолько выразительно, что не нуждалось в гриме.
И странным образом уживались на этом лице грустные глаза и детская, озорная улыбка…
На алом ковре манежа – строгая, графически завершённая фигура Енгибарова звучала романтическим диссонансом!
Да, да, именно звучала! Каждый его шаг, каждый жест сильных и выразительных рук, каждое движение – звучало законченной музыкальной фразой, было полно значения и смысла… Слова были излишни, – и потому он не произносил на манеже ни слова.
За весь спектакль – ни слова.
Но молчание его было красноречивее всяких слов…
Вот он выбегает со скрипкой в руках. Видимая канва номера проста, незамысловата: клоун хочет сыграть на скрипке. Но где же смычок? Быть может, в кармане? Или под башмаком?.. Идёт уморительная возня с нотным листом, скрипкой и смычком – и лист, и скрипка, и смычок словно бы