к центру районов, так называемых, поселений Альбедо. И так совпало, что прочёсывать северо-западную границу Альбедо приказали ещё и Четвёртому из Двенадцати царевичей – Квату.
– Будь спокоен, все мы через это проходим. Хоть я на дюжину лет и постарше буду, всё же помню, как и меня будоражила юношеская плоть, – наставлял своим сладким баритоном Кват. Это был дородного склада и небольшого роста настропаленный пэр. Он обладал непротиворечивым характером и не скрывал своей королевской родословной, тем самым беря посредством своих регалий абсолютно все блага, какими его осыпало подчиняющееся ему общество. Самонадеянности ему также было не занимать, так как из-за своей – как ему это представлялось – обожествлённости, он возомнил, что стои́т выше даже тех, кто покрывают его возрастом и опытом блистают куда понасыщеннее. Но было ли Четвёртому до всего этого дела – нет. И от своей праздности, Кват всё продолжал опутывать Валенса своими воспитательными вокабулами. – В одно время я даже был готов растерзать себя, специально нанести себе какую-то рану, чтобы потом, посматривая на кровоточащую ссадину напоминать, что всем необходимым я уже обладаю и незачем рваться к каким-то желаниям, навеянным развратом молодой крови. С одной стороны, так и хотелось пропеть:
«Чтобы не страдать, пока есть силы в теле,
Чашу поднимай и чокайся с луной»5,
а с другой – научиться воздержанию от этой станицы лишних страстей, ведь столь пылкий возраст отлично подходит для закалки воли, не находишь?
– На язык ты как всегда меток, да колок, но не спрашивал бы я твоего совета, если не видел во всём этом какой-то иной природы. Будто не столь естественным я одержим, как чем-то искусственно вплетённым. Будто в станок затянуло нить, которая уж слишком контрастирует со всеми прочими. Нет в ней правильности, нет в ней… – глаза Валенса, подёргиваясь в один ритм с проносящимися за окном лесными декорациями, осветились правильно подобранным заключением, которое с самого утра всё реяло в его мыслях, да места себе не находило. – Движения вперёд! Будто не только человек, – произнеся последнее слово, Валенса от пят до макушки пронзила дрожь. Пробег составил едва ли секунду, но он заставил задуматься: «Можно ли ещё себя называть столь величественным словом, как человек?» – но и сама эволюция в последнее время противится своей направленности на великое, передовое и что-то прогрессивное.
– Может быть всё дело как раз-таки в первом, – перейдя на негромкий шёпот и параллельно закрывая дверь вагона продолжал Кват. – Только между нами, разве ты не заметил какую-то… Скажем так, горчинку в образе нашего сладостно почитаемого Великого? Нынче, слушая его глас, я нередко прочитываю нотки тревоги, а то и выраженного страха. Может и не моего ума дела, сквернить величественный образ, но мы – его плоть, кровь и мысли. Не будь жертвы Всеблагого, не было бы и нас, а посему…
– Хочешь сказать, то, что чувствует Великий, в равной степени ощущаем и