но и человека, который мог стать членом нашей семьи.
Твое выступление потрясло отца. Он не был к этому психологически подготовлен. Ты поступил слишком прямолинейно и, более того, жестоко. Но я убеждена, что отец нашел бы в себе силы простить тебе твою резкость и нетактичность, если бы ты не пошел дальше. Твой отказ от работы в институте в составе ассистентов отца окончательно восстановил его против тебя. Это была пощечина, которую нелегко перенести старому, заслуженному профессору. Мой отец не один назвал тебя за этот поступок безумцем. Это повторяли сотни людей, в том числе и близкие твои товарищи. И поистине это было безумием. Каждый здравомыслящий человек посчитал бы за честь быть приглашенным известным профессором работать под его руководством. Ты отверг это, выдвинув нелепое объяснение: “Я могу вернуться к работе в институте через два-три года, а пока я должен поехать в родной район, чтобы быть ближе к тому материалу, разработка которого может стать делом моей жизни”. Едва ли кто понял, о чем ты вел речь. Не случайно после окончания заседания ко мне подошел один из профессоров (Леонтий Иванович Рослов) и, полагаясь на нашу с тобой близость, спросил меня: “На что намекает Краюхин?” Я ответила, что ты уже несколько лет заинтересован одним районом. Наука ничего еще не сказала об этом районе, но сами жители накопили интересный материал, требующий проверки.
Затем произошел наш последний разговор. Ты предложил мне уехать с тобой. Я спросила тебя: “Зачем? Ради какой цели?” Ты снова повторил слова, которые я слышала на заседании. Я советовала тебе немедленно пойти к отцу, признаться, что вел себя ошибочно, и этим вернуть его расположение. Я обещала тебе уговорить отца более серьезно отнестись к твоим возражениям. И сделала бы это, зная его бесконечную, трогательную любовь ко мне. Но ты сам не захотел этого. Ты тогда сказал: “Соня, все, что произошло между Захаром Николаевичем и мной, ты воспринимаешь как обычную размолвку. Это не так. Это конфликт, в котором столкнулись принципы. Как тебе известно, принципы невозможно примирить, уж коль они появились, их удел – борьба”. Мне тогда показалось, что ты играешь в глубокомыслие. Я тебе сказала: “Ты ищешь, Алеша, глубины на мелком месте”. Твои ответ сразил меня: “До свиданья, Соня, а может быть, и прощай. Мы так сейчас далеки друг от друга”.
За эти месяцы я о многом передумала, Алексей. Отец долго не упоминал твоего имени, но я видела, что и он живет мыслями о тебе. Вначале он был ожесточен и с упрямством, на которое способны только старики, уничтожал все следы твоего пребывания в нашем доме. Он замазал название нашей лодки, состругал слова Гёте, выжженные нами на скамейке в саду, выбросил с террасы вешалку, сделанную тобой. Когда он спрятал твою фотографию, стоявшую на моем столе, я решила, что отец зашел слишком далеко. Я сказала ему: “Ты поступаешь настолько мелочно, что я, твоя дочь, привыкшая думать о тебе как о большом человеке, начинаю сомневаться в этом. Не ожесточайся попусту. Алексея я любила и люблю. Свою волю ты мне не продиктуешь, но потерять меня можешь”.
Отец,