кофейной ложечкой, как миниатюрным боевым топором. Ее красноречиво и настоятельно воздетая бровь сообщала, что хлеб скоро нужно вытаскивать, и Папаша может тянуть вола сколько влезет, если ему так хочется, но хлеб сгорит, а ему нужно же когда-то будет спать, поэтому пусть не удивляется, если проснется мертвым от того, что означенную кофейную ложечку вгонят ему в мозг через ухо. Или ноздрю.
– Одну минуту, друг мой, – произнес Папаша Лессар. – Хлеб. – Он пожал плечами и поспешил за угол.
– Я рисовал, – сообщил Люсьен. – Месье Ренуар учил меня рисовать то, что я вижу.
– Покажи, – сказал Писсарро.
Люсьен тут же сорвался с места, по переулку, в заднюю дверь, через пекарню, вверх по лестнице и обратно – уже с альбомом. Писсарро даже не успел раздуть уголек в трубке.
– Видите? – спросил Люсьен, протягивая художнику альбом. – Вчера я видел, как в Дебрях боролись две собаки.
Писсарро посмотрел на рисунок, покивал и перевернул его, подержал на вытянутой руке, внимательно изучая, после чего погладил свою бороду громовержца, как Иегова, разглядывающий извлеченное ребро на предмет его творческих возможностей.
– Эти собаки не борются.
– Борются. Как на картинах, мы видели в Лувре, – сказал Люсьен. – Это гекко-римская борьба, папá сказал.
– Ах да, разумеется, – произнес Писсарро, будто ему все стало ясно. – Да, гекконо-римский пес борется. Превосходно! Полагаю, ты не показывал своих борющихся собак мадам Лессар?
– Нет, месье. Маман не ценит искусство.
– Что ж, тогда я должен просить тебя уступить эту работу мне, для коллекции.
Люсьен почувствовал, что сейчас лопнет от гордости.
– Правда, месье? Вы ее себе хотите?
– Повешу рядом с Сезанном. Полагаю, борющиеся собаки близки ему, как ничто.
– А скажете Лапочке, что это я нарисовал?
– Разумеется.
Люсьен принялся вырывать лист из альбома, но приостановился и поднял голову. Темные глаза его иногда казались слишком широко расставленными на таком узком лице – будто у голодного котенка, – а теперь в них виднелось беспокойство на грани слез.
– Но, месье, я совсем не хочу, чтобы вашему Люсьену было обидно, когда он увидит у вас дома моих борющихся собак.
Писсарро рассмеялся.
– У твоего друга и свой альбом есть, Крысолов. Ты об этом не переживай.
Люсьен улыбнулся, вырвал лист и отдал художнику, а тот тщательно сложил его пополам и сунул в карман сюртука.
В толпе поднялся ропот, начались вежливые маневры, чтобы оказаться поближе к двери. Мамаша Лессар подняла жалюзи, повернула табличку лицом и открыла дверь. Она приветствовала покупателей радостным «bonjour», учтивыми жестами приглашала их в лавку, а улыбалась прямо как дореволюционная Мари-Антуанетт на чайных чашках, иными словами – вся лучилась шармом и теплыми посулами.
– Мадам