кружилась с ним, а юбки ее вихрились вокруг.
– О, это чудесно, месье Писсарро. Обожаю. – Она прижала холст к груди, нагнулась и чмокнула художника в лысую макушку.
От напевности ее голоса у Люсьена скакнуло сердце, и он выпалил:
– А хотите посмотреть, как собаки борются?
Теперь Марго обратила на мальчика внимание. Не отрывая маленький холст от груди, она погладила Люсьена по щеке и заглянула нему в глаза.
– Вы только поглядите, – сказала она. – Ох какие глаза, такие темные, такие таинственные. О, месье Писсарро, вы обязаны написать портрет вот этого с его глубокими глазами.
– Да, – ответил Писсарро, который вдруг понял, что до сих пор держит в руке тюбик краски, а кособокого человечка и его осла нигде не видать.
Люсьен не помнил, как он ушел. Не помнил, как ушла девушка, как он сходил в школу, урока у месье Ренуара тоже не помнил. Он не помнил, как миновал год, а когда вспомнил, чтó за это время произошло, – он уже был на год старше. Месье Писсарро написал его портрет, а Лапочка, любовь всей его юной жизни, умерла от чахотки.
Такое вот маленькое колдовство – встреча Люсьена с синью.
Четыре. Пентименто
1890 г.
– Как же мне нравятся мужчины с крепкими ушами, – сказала Жюльетт. Она держала Люсьена за уши и раскачивала ему голову взад-вперед, словно бы убеждаясь, что уши у него прибиты, как надо. – Симметрично. Мне нравится симметрия.
– Прекрати, Жюльетт. Отпусти. Люди смотрят.
Они сели на лавочку через дорогу от кабаре «Прыткий заяц», за их спинами располагался небольшой виноградник, а перед ними раскинулся город Париж. Они поднялись по извилистой рю дез Аббесс, поглядывая друг на друга лишь краем глаза, и хотя день был тепл, а склон крут, ни он, ни она не запыхались и не вспотели. Словно лишь им двоим открылся прохладный пруд полудня.
– Ну и ладно. – Жюльетт отвернулась и надула губки. Затем щелкнула парасолькой, едва не ткнув ему в глаз спицей, ссутулилась и выпятила городу нижнюю губу. – Я просто люблю твои уши.
– А я люблю твои, – услышал себя Люсьен, недоумевая, зачем он так сказал, хоть это и было правдой. Да, он любил ее уши; любил ее глаза – хрустальной и живой синевы, как плащ Богородицы; любил ее губы – дерзкое и нежное основанье идеального поцелуя. Он любил ее. А затем, коль скоро она смотрела на город, а не прямо на него, с языка Люсьена соскочил вопрос, круживший в уме весь день, и отпугивала этот вопрос лишь его зачарованность девушкой. – Жюльетт, где же, во имя всего святого, ты была?
– На юге, – ответила она, не сводя взора с новой Эйфелевой башни. – А она выше, чем я думала, когда ее начинали строить.
Когда Жюльетт исчезла, в башне было едва ли три этажа.
– На юге? На юге? Юг – не объяснение двух с половиной лет без единой весточки.
– И на западе, – сказала она. – Рядом с ней соборы и дворцы – как кукольные домики.
– Два с половиной года! Только