Ильич, у мамы какая-то своя шутка была, она говорила, что мой отец – отец всему пролетариату. Короче, в честь Ленина у меня отчество, а может, и правда его Илья звали. Я не видел отца никогда. Поэтому и с бабой Тасей живу. Еще у меня есть дед, но он сидит за воровство, а остальные родственники дальние. Про то, что он в тюрьме, баба Тася сказала не говорить никому лишнему, но ведь это так и есть.
– Фига себе, в тюрьме прямо. Моего отца только в ОВД за пьянство возили. Он, короче, много бухает, но не слишком. Это он там сваркой на заводе занимается, а мама – она инженер там, и короче он один раз напился и порвал ее чертежи. А она в милицию позвонила, вот смеху было. Его, значит, забрали, но затем отпустили на следующий день. Потом они вдвоем с мамой сидели над этими чертежами каждый вечер после работы. А потом, как закончили, оба так ужрались. А как умерла твоя мама?
Боря будто бы вовсе не боялся слов. Он живо рассказывал про свою семью, будто не сомневался, что мне может быть это неинтересно или я могу осудить его родителей, его не ставили в замешательство и личные вопросы.
– Не знаю, как точно, в больнице. У нее рак был. Хотя она умерла не старой. Но я не знаю, прямо как на самом деле. То есть мне не сказали, только то, что умерла. Как от него умирают, сердце, что ли, останавливается? Там еще метастазы были, вроде в мозге, я слышал. Но там с головой правда что-то было. Судороги, они от мозга идут. Может, из-за мозга и умерла. Я не знаю, можно же как-то это сделать?
Горло постепенно наполнялось ватой, а голос дрожал, он казался мне каким-то девчачьим, и я очень боялся расплакаться.
– Инсульт, может.
– Может. Ну или просто от рака, от него же умирают. Может, все перестает работать в какой-то момент. В общем, она в больнице была, с ней там никого не было. А мне, может, надо было быть. Можно же было бы как-то пробраться в больницу, так наверняка кто-то делал. То есть, когда я накануне вечером с ней говорил, она не казалась мне прямо умирающей, понимаешь?
Вата в горле, в глазах, будто бы даже под кожей щек все-таки намокла и прорвалась, и я действительно расплакался. Когда я не смог себя сдерживать, я неожиданно перестал переживать о том, что подумает обо мне мой новый друг. Боря достал еще сигарету, вынул из моего кармана зажигалку и подкурил. Когда ее кончик заблестел огоньком, он передал ее мне. Я плакал и выдыхал дым, и даже сквозь свою боль я успевал подумать, какой я взрослый. Вот моего горя хватало на то, чтобы я не переживал о мнении малознакомого, но понравившегося мне одноклассника, а мысли о внешней зрелости все-таки просачивались.
Боря пытался меня утешить, говорил о сочувствии и рассказывал истории о своих родственниках, я слушал его вполуха. Когда я уже начал успокаиваться, сидя на холодном полу, Боря стоял и скидывал пепел со своей сигареты на улицу. Он смотрел куда-то вдаль между домами, рыскал взглядом по многоэтажкам. Вдруг он вздрогнул, затушил сигарету и резко присел рядом со мной.
– Димка идет.
Это меня отрезвило, отчего-то я тут же представил, как этот Димка спускает меня, нежеланного гостя в своей комнате, прямо с седьмого этажа. Мы ползком выбрались