Возможно, не в прямом смысле, но казалось, что это было именно так. Три портрета, подобно прожекторам, светились изнутри. Они завораживали, прожигали насквозь душу, заставляя сердце биться в ускоренном ритме.
Черноволосая девушка на центральном холсте была прекрасна. Стройная и нежная, лишенная социальных масок – голая душа со шрамом на шее. Ее лицо было символом доброты и невинности, но взгляд олицетворял грусть. Карие глаза полные жалости и сострадания, как две Луны в момент затмения. Она словно сломленная Афродита, даже мученица. Колдунья. На шее белело ожерелье из крупного жемчуга. Это воздушное украшение было неуместным, словно женщину заставили надеть его против ее воли.
На правом полотне ребенок. Необыкновенно красивый мальчик лет семи со смуглой кожей и каштановыми волосами, но в отличие от девушки его образ ужасал. Взгляд, наполненный глубокой тьмой – антихрист во плоти, и свет, исходящий от него, был иным. Этому ребенку нельзя улыбаться. Улыбка его, все равно что смерть от страха, грозит сниться в кошмарах каждую ночь тем, кто посмеет взглянуть на нее. Одна из женщин в начале очереди упала в обморок, другая, глядя на картину, обливалась слезами и шептала молитвы. Мужчина с желтым блокнотом отвернулся к стене и закрыл лицо ладонями.
На третьем портрете был изображен зрелый мужчина. Суровое лицо, мудрый взгляд. Он вселял смелость в сердца тех, кто смотрел ему в глаза. Тонкие губы и небритый овал лица придавали образу небрежность, как и короткие седеющие волосы. Этот портрет был щитом от двух других и словно возвращал зрителя в нормальное состояние, напоминая, что не стоит бояться демонов картин. Портрет словно говорил: «Чудовища не смогут покинуть своих холстов. Не бойтесь их, боритесь со страхами, и вы не сойдете с ума».
Дельгадо был уничтожен. Мир рухнул. Все, что он делал до этого момента, и к чему стремился, показалось ему несерьезным, а собственные работы – глупой мазней на фоне истинного искусства и красоты. Он обернулся и посмотрел на свою картину позади себя.
«Какой позор! Все видят мой провал и смеются надо мной! Нужно немедленно снять и уничтожить эту ересь!»
Он потянул картинную раму на себя, и полотно, соскочив с крепежей, накрыло толпу заколдованных людей.
– Он выбран богом! Это чудо! Святой! – крики в толпе заставили Дельгадо зарыдать.
Придавленный собственным «шедевром», Исмаэль обливался слезами, иногда завывая, упиваясь жалостью к себе и проклиная день, когда такие как он решили стать художниками, изображающими пустую скорлупу несуществующих миров без света и живых душ.
«…гений. Титан! Кто бы мог подумать, что такой талант, невероятный чудописец мог столько лет жить в тени бездарностей, порочащих искусство? В былые времена его сожгли бы на костре, ведь магия – единственное объяснение тому, что произошло в Сиджесе три дня назад. Нет никого, кто посмел бы усомниться в его заслуге. Особое видение. Все равно, что мессия…»
Исмаэль сидел в кресле и читал одну из многочисленных рецензий своей выставки. Вот только говорилось в них не о нем.