умозаключение показалось Жеке обидным, он хотел подобающим образом ответить, но незнакомец опередил его: – Да вы, батенька, не обижайтесь. Зачем же всё на свой счёт принимать? Рассуждать надо широко, мыслям полёт нужен, образность… Вот вы в любви к литературе признались, и я верю вашему чувству. А знаете, как лучше всего доказать свою любовь? Не докучайте ей, оставьте вы её, родимую, в покое…
– Кого – оставить? – пробормотал Евгений Борисович, ощутив острую потребность отлучиться. Когда вернулся, за столиком никого не было. На блюдце лежало несколько мелких банкнот, но счёт отсутствовал. Официант, который подошёл, чтобы убрать посуду, сказал, что с ним уже рассчитались. Жека пожал плечами, хотел было добавить банкноту, но передумал.
Путь домой в памяти не отложился. В голове был какой-то туман, мысли путались, и уже в подъезде, прислонившись к холодным лестничным перилам в ожидании лифта, он вспомнил, что неожиданный собеседник не представился. Честно говоря, это Евгения Борисовича особо не смутило, главное, что слушал внимательно, не перебивал. Правда, в конце что-то неприятное сказал – тут Жека энергично потер лоб – но вот что именно, не припоминалось.
Долго не мог уснуть, вновь и вновь переживая случившееся. Его не услышали, проигнорировали. Его роман, скорее всего, даже не стали читать. Его, писателя Евгения Картасонова, просто стерли за ненадобностью, как лишнюю фразу в тексте…
Под утро навалился кошмар. Он как-бы вновь очутился перед поразившей его витриной, где книги превратились в экзотических птиц, гордо выставляющих на обозрение свои грудки в разноцветных перьях. Наклоняя головки, они клювами, как указкой, водили по грудкам-обложкам, приглашая окружающих прочесть и запомнить выделенные выпуклым красивым шрифтом название книги и имя автора. Ликующее щебетание усиливалось, каждый вёл свою партию и казалось, что нет такой силы, которая заставит их умолкнуть. Вдруг зловещая тень нависла над торжествующей, уверенной в собственной неотразимой привлекательности стаей. Книги-птицы всполошились, съёжились, заискивающе закивали головками.
Раскинув крылья, в витрину ворвалось чёрное, отливающее нефтяным блеском пернатое существо с твердым крючковатым клювом. Через крыло у него была перекинута муаровая лента, которую крепила нарядная, похожая на георгин розетка, составленная не из ленточных лепестков, а из металлических перышек, которые когда-то венчали перьевые ручки. Перышки походили на птичьи головки, но вместо глаз у них были маленькие прорези. Выпуклыми металлическими буквами сверкала на ленте угрожающая надпись…
…Нет, не прав будет тот, кто подумает, что надпись гласила «Государственная цензура» или «Служба судебных приставов». Цензуры, да ещё и официальной, уже давно нет, а служба судебных приставов писателями не интересуется – кто им, горемычным, кредит-то откроет? Нет, эта надпись была напитана нервнопаралитическим ядом, убивающим способность творить. «Золотое критическое перо федерального значения» – вот что было