я по той же причине; чувствовала, что каждое моё слово может стать последним, обернуться непоправимой ошибкой, – благо собеседники были в этом плане не слишком ко мне требовательны.
Но не все. Энди был куда назойливее Учителя. Не знаю, что послужило на то поводом, но мне начало казаться, что уродцу понравился мой голос, и поэтому он искал малейший повод, чтобы заставить меня говорить.
Так, пока горбун вёз меня к Алве, он болтал, не переставая. Он спрашивал о том, что мне нравится и хочется ли мне услышать его пение, какие цвета я предпочитаю и что думаю о классической музыке. Стоило больших сил ему отвечать, поэтому я старалась ограничиваться односложными фразами.
Наконец, мы пришли. Старуха оборвала мелодию и обернулась. Танцующие чуть поодаль замерли, но Учитель уже возобновил пение граммофона. Толпа зашевелилась вновь.
Старушка и впрямь оказалась совсем маленькой, щуплой, но при этом на поверку и необъяснимо жуткой. Я едва могла на неё смотреть. Может, меня пугал грязный ворсистый материал, из которого было выкроено пальто, а, может, отталкивала её серая шаль. Точно не знаю. Скорее, дело даже было не в одежде, а в низко надвинутом платке. Он совсем не давал разглядеть спрявшееся в глубоких складках лицо, и потому становилось неуютно под невидимым взглядом, сквозившим где-то снизу, в районе ног. Ещё больше пугал тот факт, что я так и не определилась с тем, была Алва зрячей или нет.
Она заговорила не сразу. Прежде старушка внимательно меня изучила. По крайней мере, мне так показалось.
– Красивая, как сахарная куколка… и упрямая, – влажно прочмокал округлый проём. То был странный, ни на что не похожий голос, который, казалось, рождался в самом горле без участия языка и рта. – У меня для тебя кое-что есть…
Энди заинтересованно встрепенулся и склонился вслед за матерью, потянувшейся к холщовому мешочку, лежащему на полу. Алва пошарила в мешочке рукой и, выхватив из него свечу, протянула её мне. Горбун удивлённо отстранился.
Я потянулась было рукой к восковой палочке, чтобы её взять, но сначала оглянулась на Учителя, – он всё ещё стоял у пюпитра. Учитель помедлил, но всё же кивнул. Я взяла свечу.
Тогда Алва вызволила из кармана самый обыкновенный коробок спичек и, достав из него одну, несколько раз почиркала головкой о шероховатую стенку. Вспыхнул огонёк, заискрился фитиль, и свеча обрела свой свет.
Старушка удовлетворённо закивала.
– Как тебя зовут, милая?
– Мария… – отозвалась я.
– Мария… – эхом повторила Алва и покачала головой. – Плохое имя, страстное, коварное. Но ты не виновата… Девочка моя…
– Мамофька, – встрял Энди. – Девофке нувно плафье.
– Платье… – неразборчивым эхом отозвалась старуха и на короткое время замерла, а затем мелко затряслась, словно бы едва сдерживая беззвучный смех. – Платье… Я знала, что мы встретимся вновь… В эту ночь капустница с отрезанным хоботком наконец-то вспорхнёт к погасшему