перетаскивал – надорвался. Говорят – сосуд лопнул. Я к этим проклятым дровам даже притрагиваться не хочу.
Пётр вышел во двор, подошёл к засыпанной свежим снегом поленнице дров. Около неё валялась перевёрнутая тачка и рассыпанные поленья. Видимо в этот момент Павлу стало плохо, и они вывалились у него из рук. Он поставил тачку около сарая, подобрал поленья и понёс их в дом, – не хотел, чтобы Инга видела, как всё случилось. Потом принёс в дом ещё дров и принялся растапливать печь. Сырые дрова дымили и разъедали глаза. Пётр не стесняясь смахивал слёзы. После того, как дом согрелся, и можно было снять пальто, Аустра сказала,
– Петя, это благодаря тебе у нас был свой угол, было куда пойти, когда всё отобрали. Ты и дом построил и печь сложил. А у скольких людей совсем ничего не было, бомжами становились или за границу разбежались.
– Нет, я здесь ни при чём. Это всё Павел, ему участок дали.
– Мама, ну о чём ты говоришь! Какой угол? Будешь жить с нами в нормальной квартире. Одну тебя здесь не оставим. Не хватает ещё мне каждый день с ума сходить и думать, что с тобой может случиться.
– Опять мне в Сибирь ехать? Никак не хочет она меня отпустить. Видно судьба такая, что и помирать там придётся. А я-то думала, что навеки о ней забыла.
После похорон Павла дачу заколотили, и дали денег сторожу, чтобы следил за домом. Когда в самолете приглушили свет, чтобы не мешать спать пассажирам, Пётр увидел, что из прикрытых глаз Аустры струйками, не прекращаясь, льются слёзы. Он никогда не видел, чтобы тёща плакала.
Вальтер Генрихович.
После известия о постановке оперы Вальтер Генрихович спешил домой разве что не вприпрыжку. Это надо же! Наконец случилось то, о чём он каким только богам не молился, – и русским, и немецким, и православным, и лютеранским. Смешно сказать, молился даже вагнеровскому верховному богу Одину. В кои-то веки у него появилась возможность начать работать над новой оперой и даже самому её выбрать, а не подхватывать чужие, заезженные как старая пластинка постановки, где бесполезно переучивать певцов. В голове Вальтера Генриховича уже звучал золотой рог Лоэнгрина, и воинственные валькирии неслись в прозрачной вышине.
Вагнера! Конечно, надо ставить Вагнера. Это великая музыка, и надо, чтобы все это поняли, а не судачили о каких-то национальных сверхидеях и прочей чепухе, не имеющей никакого отношения к музыке. Ведь как пишет! Какие у него длинные, нескончаемые периоды. Трудно предсказать, как завершится фраза и куда потечёт музыка – то ли вознесётся в щемящие, терзающие сердце выси, то ли обрушится бурным потоком вниз. Все классики предсказуемы: чёткие периоды и стандартные опоры на тонику и доминанту. А Вагнер! Никто так не писал до него. Всё прочее новаторство, что бы на этот счёт ни говорили, выросло из него: и французский музыкальный импрессионизм и новая венская школа, и весь прочий модернизм. А какие мелодичные арии, какое длинное дыхание, – не всякий вокалист это вытянет.
Тут Вальтер Генрихович несколько притормозил свой бег. Музыка, конечно, божественная, но кто будет её исполнять? Он, разумеется,