где стояли оперы Альбана Берга «Воццек» и «Лулу». «Лулу» его интересовала меньше, так как она была дописана другим композитором после смерти Берга. Ему хотелось иметь подлинную авторскую вещь, а не приправленную чьими-то догадками. Вальтер вынул партитуру «Воццека» и, сдерживая лёгкое подрагиванье пальцев, раскрыл её.
– Я так и знал, что ты выберешь эту оперу, – сказал подошедший к нему приятель. Вальтер вопросительно вскинул глаза. Приятель взял из рук Вальтера партитуру и пошёл к кассе. – На, владей, дарю. Всё равно твоих командировочных не хватит, а у меня хорошая стипендия.
Вальтер с благодарностью поглядел на своего бывшего однокурсника и все недомолвки, все мелкие обиды растворились в один миг.
Нельзя сказать, что Вальтер и его консерваторские друзья не были знакомы с сочинениями современных западных композиторов. Какие-то партитуры Рихарда Штрауса и Бенджамина Бриттена у Вальтера уже были. Кое-что он ксерокопировал из библиотечных хранилищ, а что-то брал для перепечатки у тех счастливцев, которые смогли купить партитуры во время заграничных гастролей. Он скрупулёзно изучал нотные тексты, особое внимание уделяя инструментовке сочинений. Пытался понять, как развивается новый музыкальный язык. Его чрезвычайно интересовало возникновение новой венской школы, сломавшей все прежние представления о тональности, о строе произведения. В 1982 году Вальтеру удалось попасть в Большой театр на оперу Альбана Берга «Воццек», которую привезла Гамбургская опера, – перекупил у спекулянта билет за половину своей повышенной стипендии, потратив вторую половину на билет до Москвы. Стоявшая рядом накрашенная тётка, видя, сколько он платит спекулянту, выразительно покрутила пальцем у виска:
– Вы с ума сошли покупать за такие деньги! – на что Вальтер, окрылённый удачей, дерзко ответил:
– А вы, видимо, в следующем году собираетесь поехать в Гамбург и купить билет по официальной цене?
После таких слов женщину как ветром сдуло подальше от сомнительного молодого человека. По тогдашним меркам поездка в Болгарию уже была желанной заграницей.
В театре, даже не взглянув на столичную публику и не побродив по фойе, Вальтер поспешил к своему месту, как будто до конца не верил, что билет действителен, и он попал на желанный спектакль. Сказать, что он был ошеломлён музыкой, исполнением, сюжетом – значит, ничего не сказать. Он был раздавлен. Отстранённое слово «додекафония» для него приобрело смысл и конкретное человеческое звучание. Он понял, что душевную боль и отчаяние можно выразить только такими звуками. И это была ни какая-то вымученная абстракция, а самый настоящий звуковой реализм, – какой бы термин кабинетные музыковеды не придумали. Реализм горя, страдания, безнадёжности.
Поразительно, что это было написано давно, ещё в двадцатые годы. Невероятно плодотворное время, когда рождались новые формы звукового и пластического языка, когда мир предчувствовал наступление