я, чтобы под чужими кроватями прятаться. Да и работать пора.
Ножка улыбнулся, блеснув золотой коронкой, и двинулся к сцене. Я прицепился к нему, как дотошный репортер.
– А вы не помните, с кем они еще дружили? Ну, когда у них был роман…
Ножка уселся на табурет и оглядел зал в поисках запропавших музыкантов. Стреляя глазами от столика к столику, он проговорил:
– Я вот сейчас поиграю, нервы малость успокою, может, тогда что вспомню.
– Идет. Мне спешить некуда, могу хоть всю ночь вас слушать.
– Еще отделение пережди, сынок, и все.
Ножка поднял выгнутый клап рояля – поверх клавишей лежала куриная лапа. Он резко захлопнул клап.
– Что ты над душой стоишь! – рыкнул он. – Иди, мне сейчас играть.
– Что это там?
– Ничего. Неважно.
Хорошенькое «ничего» – куриная лапа длиной в октаву, от острого желтого когтя на морщинистом пальце до кровоточащего сустава. Там, где кончаются белые перья, – черный бант на манер подвязки. Как хотите, а это больше, чем ничего.
– Что тут у тебя творится, Свит?
Пришел гитарист, уселся, включил усилитель. Он мельком глянул на Ножку и принялся настраивать громкость: мешала обратная связь.
– Не твое дело, – прошипел Ножка. – Теперь можешь не дожидаться: ничего тебе не скажу, ясно?
– Кому ты дорожку перешел?
– Сгинь!
– Это что, из-за Джонни?
Подошел контрабасист, но Ножка не обратил на него внимания. Он проговорил очень медленно и отчетливо:
– Так. Если ты сейчас, вот прямо сейчас, не выкатишься отсюда к той самой матери – вообще пожалеешь, что на свет родился. Понял, нет?
Я перехватил недобрый взгляд контрабасиста и оглянулся вокруг. Зал был полон. Я чувствовал себя как генерал Кастер во время последнего боя у реки Литтл-Биг-Хорн[20].
– Если я им сейчас слово скажу – тебе конец, – добавил Ножка.
– Не трудись. – Я бросил окурок на пол, придавил его каблуком и вышел.
Машину я припарковал на другой стороне Седьмой, на том же месте, что и в прошлый раз. Я дождался зеленого света и перешел улицу. Компания, торчавшая на углу, куда-то перекочевала, и теперь на месте юнцов стояла худая смуглая проститутка в потрепанной лисе. Она покачивалась на каблуках-шпильках и часто-часто дышала, как кокаинистка на третий день оргии.
– Эй, мистер, интересуетесь? Эй…
– Не сегодня, извини.
Я сел в машину и снова закурил. Тощая жрица любви смотрела на меня, потом повернулась и нетвердо зашагала по улице. Было без нескольких минут одиннадцать.
Около двенадцати у меня вышли все сигареты. Рассудив, что до конца концерта Свит все равно никуда не денется и времени у меня уйма, я оставил свой пост и отправился в ночной винный магазин в полутора кварталах оттуда. Возвращаясь с двумя пачками «Лаки страйк» и полулитровой бутылкой виски, я перешел улицу и постоял немного у входа в «Красный петух». Из недр его доносились громовые раскаты Ножкиного рояля, адская смесь Бетховена и черного джаза.
Ночь была холодная, и я то и дело включал двигатель, чтобы