акров и небольшое стадо – так, чтобы скучно не было. Когда коровы телятся, когда приходит пора делать им прививки или собирать люцерну, он дает объявления в газету. Но те, кто звонит, словно бы не говорят, а поют в трубку, растягивая гласные. Ему трудно понять их тягучий выговор. «Не понимаю, можно помедленнее?» – так Уолт теперь все чаще повторяет.
Стекло снова запотело. Старик задергивает занавеску. Гостиная внезапно кажется ему невероятно темной, сосновые стены поглощают свет. Уолт зажигает лампу, потом еще одну. Садится в глубокое кресло и укрывается звездно-полосатым пледом. Допивает бурбон. Стакан почти пуст, на дне осталось лишь несколько кубиков льда. Лицо Уолта раскраснелось. Он чуть оживляется, когда по телевизору снова показывают те самолеты, а потом президента. Этот поганец опять толкает очередную речь, видно, только это и умеет. Лучше бы сделал что-нибудь.
Уолт знает, что сделал бы на месте президента он сам. Сразу после терактов он выступил в городском совете с предложением обнародовать данные обо всех ликанах. Опубликовать их списки в газетах. Выложить в Интернете. И, если уж на то пошло, ввести специальную графу в удостоверении личности. Нарушение демократических норм? Да какие там, к черту, нормы! О чем тут думать? Сколько лет уже обсуждают, и все без толку. А так очень удобно: глаза голубые, волосы русые, ликан.
«Нужно знать, с кем мы имеем дело» – так он сказал. Само собой, это блеф. Абсолютно противозаконно. И Уолт знал: этот недоносок-мэр наверняка станет его стыдить. Но нужно же было заявить о том, что у всех остальных кишка тонка признать: люди отдельно, звери отдельно. Пришла пора вновь построить забор, вернуться к старым порядкам. В местной газете, в «Орегониан», напечатали разгромную статью об Уолте и поместили его фото. На редкость неудачное – и где они только такое откопали: глубоко запавшие глаза с темными кругами и распахнутый провал рта.
Снаружи доносится пронзительный вопль. Так кричит корова, когда ей подпиливают рога или ставят клеймо. Кричит, поднимая к небу черную морду и закатывая вытаращенные глаза. Душераздирающий звук пробирает Уолта до мозга костей, он замирает в кресле, будто и его вот-вот настигнет страшная боль.
Крик стихает. Уолт долго и с чувством ругается, с трудом отпихивает подставку для ног, встает и едва не падает, запутавшись в пледе. Тянется к пульту, лежащему на дальнем конце стола, жмет на кнопку. Картинка в телевизоре сменяется чернотой. Старик смотрит на свое отражение в померкшем экране. Пульт в руке похож на пистолет. Глубоко посаженные глаза, опутанные сеткой морщин. Нос напоминает молоток. Серебристый ежик волос. Да, он стар, но отнюдь не безобиден. Есть еще порох в пороховницах.
Бросив пульт в кресло, Уолт отправляется в кухню. Он так и не женился, а когда его об этом спрашивали, всегда отвечал: не нашел достойную женщину. Но дома у него полный порядок: никакой тебе сваленной в кучи грязной одежды, выстроившихся на столе пустых пивных бутылок или немытой посуды в раковине. Вокруг и так полный