о своем решении. Он сам был из тех, кто знает себе цену и предпочитал иметь дело с умными людьми.
Дипломатическая служба избавила Киселева от необходимости ампутировать конечности, зашивать огнестрельные раны и хоронить своих пациентов. Во всем же остальном он против медицины ничего не имел и по приезде в Геную сразу же обзавелся лабораторией, подобной той, что имелась у его учителя в Москве. Консул не возражал. Выгодно было старику иметь персонального лекаря. Он сам и был первым пациентом у своего помощника. Так что Даниила Степановича с графом связывала еще и врачебная тайна.
Беловолосый великан оказался настоящим чародеем. С его появлением горница наполнилась ароматом сухого сена, мяты и лаванды. Он поколдовал в углу, напоил больного какой-то сильно пахнущей, горькой жидкостью с изрядной примесью водки и извлек из недр своего саквояжа длинный сверкающий предмет. “Ланцет”, – догадался Сергей. Рассмотреть страшное орудие подробнее в слабом свете мерцающей свечи он не смог, но не сомневался, что ему предстоит кровопускание. Старый доктор-немец, пользовавший некогда Сергея, довольно часто прибегал к этому методу. Однако необычный переводчик поступил иначе. Предмет в его руке оказался не ланцетом, а пинцетом. Воспользовавшись им, Данила Степанович извлек из банки жирную пиявку и прилепил ее пациенту за ухом. Сергей дернулся от отвращения, но смолчал. Против такого лекаря разве попрешь?
Горькая настойка подействовала, устранив тошноту, а пиявка, насытившись, отвалилась, избавив от головной боли. Теперь хотелось только спать. Пусть толмач делает все, что угодно, он, похоже, неплохо справляется…
Когда Сергей открыл глаза, было утро. По горнице гулял слабый сквознячок. О вчерашних событиях напоминали только звон в ушах да обгоревшая кожа на носу. А в кресле у кровати сидела Нина. Лицо ее хранило все тот же след печальной задумчивости, пленившей Сергея когда-то. Будто и не было четырнадцати лет разлуки. Ее появление вновь избавило его от страданий. Все было точно так же, как и тогда!
В долгих раздумьях, которыми Сергей заполнял свой досуг в последнее время, он не раз возвращался к мысли о том, как выглядит сейчас его Дульцинея. У него самого кожа утратила былую свежесть, и волосы поредели, и зубов во рту поубавилось. Милорадов не сомневался, что и на ней время оставило свой разрушительный след. Правда, портрет, полученный им некогда, убеждал в обратном, но не следует забывать, что с той поры минуло уже два года, да и художники – народ ненадежный, кто из них не льстит своей модели в угоду кошельку?
Нельзя сказать, что эти мысли его слишком расстраивали, наоборот, они позволяли ему утвердиться в собственном благородстве. Какое, собственно имеет значение, как она выглядит, если он в ней так сильно нуждается? Благородство и великодушие не позволят Сергею даже намекнуть на то, что он сожалеет о том, что ей больше не шестнадцать лет.
К его огромному изумлению генуэзский живописец ничуть не погрешил против истины. Перед Милорадовым сидела,