тебе на новом месте, когда ты, как и она, в школу пойдешь.
Бабушка раздвинула занавеску.
На подоконнике стояла деревянная корова с белыми яблоками на синих боках…
Красная тетрадь
Светлой памяти моего отца, моего папы, участника Великой Отечественной войны, прошедшего с боями от Сталинграда до Берлина, кавалера трех орденов Красной Звезды, сельского учителя с 40-летним педагогическим стажем – Константина Ивановича Макарова посвящается
Отец… Нет, лучше сказать сразу – папа. Именно так – папой, а не отцом – мы называем его даже сейчас, когда его уже нет с нами больше трех десятков лет. Мы – это я, брат и сестра. Мы – пожилые люди, уже имеющие внуков. И все же при редких встречах, в разговорах, в письмах друг другу мы всегда называем папу – папой.
– А помните, папа…
– Были на кладбище у папы…
Папа пришел с войны летом 1945 года. Насчет года я узнал, уточнил, наверное, позже. Тогда, в 1945 году, по крайней мере, сейчас так кажется, я мало интересовался летоисчислением. Мне шел седьмой год. И я жил – не годами, не месяцами и даже не неделями – днями. А дни были долгими-долгими, как нынешние недели, месяцы и даже годы.
За день я успевал обегать полдеревни, побывать на реке. Летом искупаться и поваляться на песке, зимой – покататься по льду на куске отполированной до блеска жести и на собственных валенках, подшитых чем-то черным и жестким, похожим на резину… Успевал погостить у доброго десятка друзей – таких же непосед и сорванцов, как я, и переделать кучу других своих мальчишеских дел.
И при всем при том я никогда не забывал хотя бы на минутку-другую прижаться, приласкаться к своему «папе».
Поставил кавычки – задумался: «Зачем?»
Надо ли это делать, ведь пальто и кепка папы, висящие в шкафу, действительно казались мне живыми.
Сам я ухода папы не помню. Как говорила мама, он уехал из дома рано утром, когда я еще спал.
– Подошел к кроватке, посмотрел на тебя и сказал: «Будить не надо. Заплачет – заплачу я. А солдату плакать не положено»… – рассказывала мама.
О том, что папа никогда не плакал и не любил плакать, она говорила мне не раз и почему-то всегда в тот момент, когда мне отчаянно хотелось не только плакать – реветь.
Пальто папы я обнаружил в шкафу сам. Сколько мне было тогда лет – не помню. На этот вопрос не могла ответить и мама. Но судя по тому, что я умудрился открыть дверцу шкафа и залезть туда, – года три-четыре.
А вот на вопрос: как я узнал, что папино пальто и папина кепка – папины? – Отвечу: догадался. Во-первых, пальто было таким огромным, что не могло быть ни моим и ни маминым. И пахло оно не мамой: ее легкий, теплый, нежный запах я знал с колыбели, – а чем-то крепким, тяжелым, суровым, строгим – мужским. Теперь я знаю, этот мужской запах наши вещи приобретают от нашей мужской работы, от табачного дыма и дешевого одеколона.
Ну а кепку мама не носила никогда, а, надев кепку на свою голову, я провалился в нее по самый подбородок, да и пахла кепка точно так же, как пальто, и она не