другой – вещевой мешок.
Вскрикнула и метнулась, нырнула в солнечный поток навстречу солдату мама. Упала на пол шинель. Отлетел в сторону вещевой мешок.
Обняв и поцеловав маму, солдат шагнул ко мне, присел на корточки:
– Ну, иди же сюда, сынок, иди.
Я не двигался.
– Иди, иди ко мне. Я твой папа.
Я не двигался.
Подошла мама. Крепко взяла меня за плечи. Подтолкнула к солдату:
– Это же папа! Папа!
Я ткнулся носом солдату в бок, отшатнулся от его поцелуя и тут же убежал в другую комнату.
– Отвык. Совсем отвык… – вздохнул солдат.
– Да он и привыкнуть-то не успел. Ты уходил – он в колыбели лежал, – сказала мама и опять утонула в объятиях солдата.
В какое-то мгновение мне показалось, что обо мне забыли и мама, и этот солдат.
Ну и пусть. Я метнулся к шкафу: «Вот спрячусь сейчас – и пусть потом ищут. Пусть мама поплачет, позовет меня, а я буду молчать».
На маму я обижался сильнее, чем на солдата. Ведь я – мамин, а мама – моя, только моя… А солдат, хоть его мама и назвала моим папой, совсем не похож на папу…
Папа – вот он. Здесь, в шкафу. Вот его пальто, его кепка. Такие родные, привычные пальто и кепка. Такие привычные, родные запахи…
Дверка шкафа открылась.
Я выглянул из-за папиного пальто, увидел растерянные лица мамы и солдата и снова отодвинулся в угол.
– Ну что ты, сынок, что ты? Испугался папы? А ну-ка, выходи. Сейчас кушать будем. Посмотри, какие гостинцы папа принес…
– Отвык. Совсем отвык, – опять вздохнул солдат. – Вот она что делает, война-то…
Мама быстро накрыла стол. Минута-другая, и он стал необычно-праздничным. В центре стола лежали, как мне показалось, толстенные куски хлеба – наша недельная с мамой норма. Рядом с хлебом громоздились желтоватые куски сахара. Одного такого куска нам с мамой хватило бы на целый месяц. И над всем этим великолепием высилась, пестрея разноцветными боками, банка тушенки, целая банка тушенки.
Мама и солдат посадили меня между собой на самое удобное место, поближе к хлебу, сахару и тушенке, дали мне ложку.
– Ешь, ешь, сынок, – погладила меня по голове мама.
– Ешь, ешь, сынок, – повторил солдат, но, видимо, заметив мой настороженный, отчужденный взгляд, гладить меня по голове не стал.
С того летнего солнечного дня мы стали жить вчетвером – я, мама, солдат и… папа. Мой папа – в моей памяти, в моей комнате, в моем шкафу…
Гас свет. Мама и солдат уходили в крошечную комнатенку за русской печью. Я подходил к двери своей комнаты, прислушивался, улеглись ли они, и открывал дверцу шкафа:
– Здравствуй, папа!
Зарываясь лицом в пальто, прижимая к груди кепку, я вдыхал их родной, горьковатый запах и рассказывал папе о своей любви к нему, о том, как мы ждем его с мамой, о том, как я буду любить его, когда он вернется домой. При этом я совершенно забывал о том, что папа уже победил, изгнал крысолицых фашистов и находится дома.
Каждое утро