субстанцию, не отягощённую всякой ненужной дрянью.
Я, проснувшись среди ночи, могла совершенно спокойно воспроизвести теорему Ферма или назвать подлинное имя Эль Греко – Доменико Теотокопулли.
Ленка же за какую-то неполную пару лет учёбы в гуманитарном вузе совершенно разучилась производить любые операции с цифрами. Я подозревала, что умножить 7 на 8 представляло для неё ужасную проблему. Во всяком случае, когда дело доходило до подсчётов, она вопросительно смотрела на меня, хотя и делала вид, что шевелит извилинами. Но ответа никогда не давала.
В то же время у неё был колоссальный комплекс полноценности. Надо было видеть, с каким апломбом и уверенностью она спорила о вещах, абсолютно ей неведомых, о которых она когда-то где-то что-то слышала краем уха.
Я же со своим комплексом неполноценности, прекрасно зная истину, предпочитала придерживаться позиции «Как вам будет угодно» в отношении своего собеседника. Я считала, что от того, что я не докажу кому-то, что трава зелёная, а не синяя, ничего в мире не изменится и трава останется зелёной.
Ленка звала меня Брокгаузом, а иногда Эфроном (точнее, Ефроном), хотя я сама и не была такого высокого мнения о своём интеллекте. Зато факультет, на котором я училась, Ленка называла неприличным для девушки, хотя бы потому, что девушки там не учатся, если не считать ещё нескольких таких же дур, как я.
В бассейне мы худели к лету. Плавали (благо в детстве не один год занимались этим видом спорта), сидели в бане, а потом опять плавали.
– Посмотри, какой душка, – вдруг шепнула мне Ленка, когда мы выползли из парилки и направились к воде, – на пятой дорожке в углу.
– Да, душка, – без интереса констатировала я, посмотрев в угол пятой дорожки.
– А мне нравится, – сообщила Ленка, осторожно спускаясь по лесенке в воду.
– Что это с тобой? – я тоже погрузилась в воду, и мы поплыли свой третий километр.
Удивление моё было вполне закономерным. Дело в том, что Ленке никогда никто не нравился. Она страдала нарциссизмом, была безумно влюблена в себя и смотрела на молодых людей, окружавших её, весьма критически и очень свысока.
Она буквально подавляла своих поклонников, во-первых, красотой (а моя подруга действительно была красива), а во-вторых, волевыми качествами. За ней всё время мотался какой-нибудь Вадик, носивший её зонтик, что-то державший в руках («Вадик, подержи!»), что-то уточнявший («Вадик, какое сегодня число?»), посылаемый за чем-нибудь («Вадик, принеси журнальчик!»), плативший за кофе и булочки, и, в конце концов, исчезавший и заменявшийся очередным Владиком, Стасиком, Вовиком.
Ленка потребительски и пренебрежительно относилась к своим кавалерам. Они же, привлечённые её резкой красотой и слетавшиеся на неё, как бабочки на благоуханный цветок, в конечном итоге на Ленкином фоне терялись и под напором её мощной энергетики превращались в совершенные тряпки, расфутболиваясь затем в разные стороны. Ленка же страдала от одиночества в окружении тех, кто ей не нравился.
В отличие