У него в кабинете портрет Ленина вместо фотографий детей и внуков.
– Знаешь, в такой ситуации всё меняется, да так, что мы и представить себе не можем! И потом: наше дело предложить, а его – сделать выбор.
И, не заходя домой, я поехала к родителям на дачу. Шёл конец января. Дорога перед домом была засыпана снегом, на котором виднелись лишь следы братьев наших меньших…
Когда мама услышала, о чём я собираюсь с отцом говорить, то всплеснула руками… Ведь одно из самых известных искушений – это искушение неприятием. А ей, как никому другому, была ведома его агрессия ко всему, что не совпадало с представлением о чести, долге и служении его атеистическому Отечеству, духовным невольником которого он был. Она помнила, как, увидев крестики на шеях своих внучек, он готов был воплотить сюжет «я тебя породил, я тебя и убью», ибо за инакомыслие судил домочадцев сурово. Даже нежность, которой он дозволял больше обитать на пространстве поэтических строк, заключена была им в сердце атеистического миссионера, потому что на протяжении всей его сознательной жизни Отечество держало заговор молчания о духовных вопросах, истинном смысле человеческой жизни и смерти на земле. Страна, победившая неграмотность, лишила своих граждан главной книги – Евангелия, той Благой Вести, «ради которой и следовало побороть неграмотность». Утверждалось, что человек – это лишь мелкая деталь могучего механизма, а «гайкам» и «заклёпкам» рассуждать о смысле жизни не полагается… И, хотя люди упорно не говорили о Боге, Ему оставались верными природа и архитектура уцелевших церквей; люди молчали, а живой, не искалеченный ещё ими мир, продолжал славить Господа…
Последнее время отец радовался моим приездам, любил, когда я предлагала ему крепко заваренный кофе. И в тот раз мы тоже пили кофе… Не зная, как начать, я мысленно взмолилась, и на вопрос «Ну, как там, в Москве, что нового?» начала с житейского: о том, что всё теперь непредсказуемо, всё зыбко (шёл первый месяц 1993 года). Я рассказывала о взвивающихся ценах, и он изумлённо слушал, поражаясь, что на свою прежнюю зарплату в Литинституте, где более четырёх десятков лет вёл семинар поэтов, сейчас смог бы купить лишь алюминиевую банку пива. Я говорила, что, не обретя ориентиров, всё сдвинулось со своих мест, и незыблемым, пожалуй, осталось одно – Церковь, знакомые священники… Взглянув на отца, я увидела, что, по-прежнему, нахожусь в фокусе его глаз, и в них даже мелькнуло любопытство. Тогда я сказала:
– Кстати, один из них, внук великого учёного, спрашивал меня о тебе и хотел бы с тобой поговорить. Только, папа, он очень занятой человек и на бытовые разговоры у него нет времени. Он бы с радостью приехал к тебе, если бы, пообщавшись с ним, ты захотел исповедаться и причаститься. Ты знаешь, что такое причащаться?
– Конечно, знаю. Что ж, я не русский человек, что ли? Я помню, как в детстве мы с бабушкой ходили по праздникам в церковь и даже там причащались. А, знаешь, я бы хотел встретиться с этим священником, почему нет? Попроси его приехать ко мне…
Оказалось,