человеческой жадностью. Этот оркестр, не заботясь о слушателях, играл композиции без мелодии, со странным и ненамеренным ритмом.
Наказывая себя, Хелен вспомнила, как не проявила интереса, когда брат в свою последнюю весну дома у мамы впервые с горячим энтузиазмом рассказывал о своих записях. Он болтал без умолку, описывая сестре свои изыскания, а потом достал из засаленного рюкзака набор маленьких черных коробочек и проводов. Но Хелен на них и не взглянула – так она была разочарована и раздражена неспособностью Линкольна взяться за ум.
Он всегда рассказывал сестре о своих увлечениях в ожидании одобрения, а Хелен никогда даже не пыталась изобразить интерес. Попытки Линкольна писать странную электронную музыку, окутавшись облаком каннабиса, пробуждали в ней инстинктивное отторжение и противоречие. Хелен имела глубоко вросшуюся привычку отвергать прошлое, родной город и тот образ жизни, в котором она теперь как раз застряла; эта привычка мешала ей увидеть брата по-настоящему, вблизи, увидеть в нем взрослого, а последним ударом от сестры стало мучительное равнодушие.
Она всегда отталкивала Линкольна, не переставала его критиковать и ни разу не поддержала, – и за это ненавидела себя куда больше, чем за миллионы остальных причин ненавидеть себя.
Ссылка в последнем мейле Линкольна вела в облако. К похоронам Хелен щелкнула по ней, но никакой записи «тюленей в бухте» не оказалось – ее брат удалил все файлы и очистил аккаунт накануне того, как спрыгнул с Севернского моста.
По крайней мере, в последний год своей жизни Линкольн казался бодрым и счастливым, невзирая на устрашающе беспечное употребление экстази – только за эту мысль Хелен с мамой и держались. Но и она была неправдой – его счастье, скорее всего, оказалось маниакальной фазой биполярного расстройства.
Кроме вышеупомянутого, от жизни брата мало что осталось – ближе к концу он стал беден как дерьмо церковной мыши: всего 170 фунтов на банковском счете и невыплаченный долг по кредитке в десять тысяч фунтов.
Хелен не знала другого человека, который сменил бы столько кошмарных работ. На некоторых из них Линкольн продержался меньше часа: однажды он рассказывал, как нашел временную работу, но в первый день, на Рождество, не смог пройти через двери склада. Описывал он это в своем обычном стиле: дескать, его охватила «некая странная сила» и «парализовал ужас», и Линкольн понял, что «по ту сторону металлических рулонных ворот умрет часть его души». Тогда он отправился домой пешком под дождем, сделал яйца пашот с тостом, снова лег в постель и съел их.
«Младший братик…»
Хелен улыбнулась, утирая первые слезы. Совершив поворот, ее мысли растревожили воспоминания, десятилетиями остававшиеся нетронутыми: веснушки Линкольна, петушиный вихор волос, широкая улыбка и связанный бабушкой свитер с орнаментом. Воспоминание, точнее даже – фото в мамином альбоме с переплетом из искусственной кожи, имевшее оттенок сепии.
Этот мальчик никогда не грустил долго – Хелен помнила об этом и без фотографий. В детстве она часто