что их «ранняя смерть и несчастная любовь245» – это «гений» женского рода Цветаевых, который она испытала и на себе246.
Большой, увеличенный с дагерротипа, портрет М. Бернацкой, сделанный незадолго до ее смерти, висел в московском доме Цветаевых в Трехпрудном переулке (илл. 1.). Этот портрет стал для сестер Цветаевых первой встречей с Польшей и осознанием в себе польской крови. В Воспоминаниях А. Цветаевой, начатых ею в 1957 г., этот портрет неоднократно упоминается как образ, сопровождающий все их детство и юность. В экфрастическом описании этого портрета Цветаева достигает эффекта живого присутствия рано ушедшей «красавицы»-польки:
[…] темноокое, с тяжелыми веками, печальное лицо с точно кистью проведенными бровками, правильными милыми чертами, добрым, горечью тронутым ртом (много позже узнали мы, что она была с дедом несчастна – он был тяжелого нрава). Встретились они – на балу… Черный атлас старинного покроя кофты, широкой. […] и тонкая рука мягко и смутно хранит память – тусклость жемчужин на этом портрете – на руке ли? в ухе, серьгой? Странной моды два локона, строго по одному у щеки, прямой пробор темных волос, – и через все, надо всем – этот тяжелый взгляд куда-то вбок, мимо, вдаль, взгляд весомый, как сама печаль, как – быть может – ожидание смерти?247.
Цветаева акцентирует здесь те черты, которые станут лейтмотивными в цветаевском восприятии польки – глубокая печаль от несчастного брака и предчувствия ранней смерти, аристократическая красота (тонкие брови и руки, жемчужные украшения)248, доброта… Цветаева соотносит ранние смерти бабушки и матери, воспринимая эти трагические уходы как источник их с Мариной творчества: «Взгляд, как крыло, простершийся над нашим отрочеством (остались без матери одиннадцати и тринадцати лет) и юностями, то крыло, что создает поэтов и странников»249.
Осенью 1902 г. Цветаевы (Марине – 10 лет, Анастасии – 8) едут в Италию для лечения матери, проездом они останавливаются в Варшаве, у брата отца, Дмитрия Владимировича Цветаева (1852–1920), историка, профессора Варшавского университета. Первые впечатления о Польше связаны со «свищущей» польской речью, которую сестры слышат на варшавском вокзале; впечатление от нее Цветаева передает звукоподражательной птичьей метафорой (усиленной звукописью на шипящие и свистящие звуки): «Оглушенные, освеженные польским щебетом, дивясь, слушая во все уши»250.
Спустя 9 лет, в декабре 1911 г. А. Цветаева встречается в Варшаве со своим будущим мужем Борисом Трухачевым (1893–1919), чтобы дальше путешествовать с ним по Европе:
Варшава! Польша! Город, страна моих предков! Не по этим ли улицам проходила, проезжала мамина мать, красавица Мария Бернацкая? Птичий щебет польского языка […]. Я оглушена, как весенним птичьим гомоном, этим звуком, где-то дремлющим в моих полурусских жилах. […] Варшава принимает нас в шумные объятья Маршалковской, Уяздовской и Иерусалимской аллей – блистательных улиц своих251.
С