что-то еще. Никогда не храни его на взводе, иначе пружине конец. А теперь давай, покрути его на руке».
Впервые в жизни Эду удалось повторить легендарное ковбойское движение, и он улыбнулся: прошло так много лет, а истины все те же.
«Что теперь ты будешь делать, придурок? Чего ты лыбишься? Положи его обратно и забудь весь тот бред, что напихал себе в голову. Если даже и не бред, то точно не твое дело».
Такие мысли в голове мешали представлять себя участником съемок вестерна. Вообще, редко когда у Эда получалось мыслить адекватно. Школьный психолог говорил, мол, парнишка, да ты неспособен рассуждать здраво. Ты должен понимать, что этот мир реален. Вот так он говорил. Потом этот самый психолог ходил напиваться с папашей и блевал прямо во дворе Лоуренсов.
Но мир не был реален; отец страдает какой-то очередной формой своей, видимо, шизофрении, а сам Эд, накинув пальто, идет стрелять в папашу. Лоуренс-младший усмехнулся и вышел из дома, закрыл дверь, надеясь, что делает это не последний раз в своей жизни. По пути он вломился в сарай и достал оттуда один пакет с ядом. Из дома он захватил ломоть мяса.
Эд заметил отцовскую собаку. Подходить к ней ему не хотелось – она выглядела просто ужасно, потому что была больна. Но он пересилил себя.
– Привет, пес, – неуверенно начал он.
Собака неопределенно вильнула хвостом.
Эд достал из кармана пакет с мясом, открыл его, разорвал пополам, после чего половину съел сам, а в другой половине отковырял дырку и засыпал туда несколько ядовитых зерен. Когда пес оказался рядом, Эд нежно ухватил его за холку и сунул угощение под нос. Пес отказывался есть, но после настойчивых команд проглотил еду одним махом. Оставалось наблюдать.
Эд зашел в дом и налил себе чаю. Крутился проигрыватель. Пластинка была только поставлена. Когда то ее слушала вся семья, но потом папаша начал пить не хуже самого Таунса. Его голос раздавался на всю кухню:
«Почему она поет
Грустные песни для меня?»
Из окна было видно, как умирала отцовская собака. Примерно, как мыши, которых Эд собирал в садовых перчатках, после того как он скармливал им отравленные зерна.
Эд посмотрел на часы. Заметил, что до начала праздника, а, следовательно, до начала раздачи первых сэндвичей, осталось чуть меньше пятнадцати минут. Пора идти. Сегодня отец просто перешел все границы.
Сумка, служившая кобурой, стучала по ноге всякий раз, когда Эдвард делал шаг. Неопределенность пугала. Она убивала его изнутри. Нечто внутри подсказывало, что события развиваются совсем не так, как надо. Абсолютно не так.
В парке было жутко. Приходилось сжимать сумку, нащупывая оружие снова и снова, будто бы револьвер мог куда-нибудь оттуда пропасть. Шум праздника было слышно еще здесь, в полутора милях от места, где Марти Лоуренс продавал сэндвичи. Интересно, он что, сам взялся за работу? Ну, это же просто смешно, ей-богу.
Эд натянул старые перчатки, словно шел подбирать крысу.
Эдди протолкнулся через толпу и зашел