ее, за бархатными запонами обедню слушавшие, место свое оставили, к остальным спустились. Были они бледны, будто пытали их, и дрожали, как многие: не только женщины, но и мужчины. Замолчали певчие, сбились в кучу, как ангелы скорбящие. Опустился Игнат на колени перед сыновьями князя Ярослава и молвил: „Бату-хан на пиру убил господина моего и спутников наших. Меня отпустили сказать, что будут скоро кереды под Сороцком. Видел я их войско – тысячи великие“. На пол упала жена государева. Без чувств лежавшую, понесли ее в терем. Заплакали, запричитали княжны, боярышни и боярыни, кто родственниками погибшим приходились. Стало в храме великое столпотворение. Одни кинулись к алтарю с молитвами скорбными, другие – к широким дверям, спастись тщась. Скачи к князю Даниилу, передай ему, что быть скоро беде великой!»
Агафия закусила губу, на глаза набежали слезы. Евпраксия подошла к гонцу, высокая, бледная, с пустыми глазами, перекошенным ртом.
– Что намерены делать в Сороцке?
– Должно, защищаться.
– Ступай. Владимир, накорми его хорошо и уложи на ночлег, – велел князь.
– Благодарствую, да только у меня письмо для купчихи Бельчиной. Отвезти бы его в дом хозяев моих, чтобы там к встрече готовились.
– Хорошо. Иди с Богом, – Даниил махнул рукой. Гонец и Владимир вышли. – Завтра надо с боярами обдумать, не поспешить ли с войском молодым князьям на выручку.
– А с нами здесь что будет? Братец, если в поход отправишься, меня с собой увези, – взмолилась Агафия.
– А мать? Ты одну ее оставить в Светлоровске хочешь?
– В важном деле и бояре слово свое молвить должны, – сказала Евпраксия, – не боялась я, сын мой, отпускать тебя на охоту звериную или на бои с соседями нашими да кочевниками степными. Но страшно мне теперь. Сердце недоброе чует. Отвернулся от меня Бог, глух теперь к молитве моей. Одного желаю: пусть ваша судьба, дети, кровинушки мои, моей судьбой будет.
И обняла она Даниила и Агафию – белая, серебристая, как свежий снег. Эти же хлопья летели на землю и на крышу повозки, на спины коней, которых гнала Добрава, хрипло крича, отчего толмач рядом на козлах ежился, вздрагивал и закрывал выпуклые глаза. Бортэ-ханум вышла из теплой юрты. Сотни укутанных женщин, иные с младенцами на руках, и детей смотрели вдаль, где под черным небом, сыпавшим колючие снежинки, дышавшим холодом, при свете подожженных домов кереды карабкались на вал и стены. Ржали испуганные кони, кричали люди, и смешалось в кровавой сече два языка. Несколько часов уже длился штурм. Защитники со стен лили кипящее масло. Нападавшие же отвечали тучей острых стрел подожженных. Волокли к тяжелым воротам тараны, катили высокие катапульты. Одни были в халатах, пластинами стальными подбитых, другие – в связанной из пластин железных броне, даже колени прикрывавшей. Мешались шапки и шлемы. Сам Бату-хан, черный от копоти, сидевший на огромном гнедом коне, фыркавшем и грызшем от злости удила, пустил стрелу с привязанной