узнаешь на пристани корабль наш. Там дева крылатая на носу фонарь держит.
– Ждите от меня добрые вести.
Догадавшись, о чем говорила красавица в короне, молодой Вильфрид ринулся к девице и припал теплыми губами к руке ее белой. Нос и щеки царапнули перстни. Переводчик схватил его за плечи и потащил прочь, опасаясь гнева воеводы. И вовремя – уже почти вышел Никита к купцам, когда увидел в дверном проеме алую юбку дочери.
Феодора затащила отца назад в палату.
– Батюшка, неужели явятся сюда кереды? – голос ее дрожал от страха, не притворного уже.
– На все воля Божия.
– Есть в Сороцке бояре, друзья твои. Отправь меня к ним, за крепкие стены, за ряды храбрых витязей.
Никита уставился на нее, словно в первый раз увидел.
– Как паршивая овца, обезумела ты от страха. Уходи к себе, не зли меня боле.
– Воля твоя, а только кто обезумел здесь? Видно, хочешь ты, чтобы привели меня на веревке ханам кередским на поругание? Или чтобы сгорела плоть от плоти твоей, когда сломают терем наш и подожгут его?
– Выслушай меня, голубушка, – воевода сел с дочерью под образа, голос его сделался елейным. – Пятнадцать лет назад напали на Ижеславец племена степные. С помощью князя Ярослава отбил я их. Но донесли злые языки твоей матушке, будто я убит, а город взят будет. Поднялась она на колокольню, сердечная, и спрыгнула оттуда, разбилась насмерть.
Сошлись брови Феодоры на переносице. Кровь стучала в висках.
– Обезумел ты! Мне-то за что помирать? Сам свяжи меня. Своими руками с колокольни сбрось. Не полезу туда добровольно! Я молода и могу еще быть счастлива.
– Город родной в беде, а ты о счастье своем думаешь, – упрекнул воевода, сотрясаясь то ли от злости, то ли от горя.
– Плясать велишь оттого, что под топор ложиться надо?
– Мать твоя…
– Ну так я-то не мать, батюшка!
Никита взглянул на нее, словно в первый раз. Кто эта девица? Откуда взялись глаза дерзкие, коса короткая, кудрявая, губы, сжатые в нить, пальцы, комкающие рукав душегреи? Ведь он знает, что близко конец. Зазвонят колокола, обагряться стены кровью мужей опытных и отроков, жизни не видавших. Где погибель свою найдет он? Кто поплачет о нем, будет рвать на груди рубаху с горя? Сыновья давно жили своими домами. Оставалась дочь. Только вынесли ее темной ночью – уж не волколаки ли? Только почему русалка надела ее кокошник и перстни, от матери оставшиеся? Сгинь, нечистая сила! Никита вскочил, топнул ногой. Страшные тени легли под глаза его. Феодора опустила голову. Глаза в пол – зло. Воевода вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стены, а Малуша на поварне перекрестилась. В сенях сидели слуги мужского пола – кто чинил узду, кто плел лапти, кто обсуждал платье купцов, хозяина посетивших. Все они вскочили, как только вырос в дверях Никита в темной медвежьей шубе.
– Коня седлайте. Надо ехать укрепить стены. Даже ночью работы будут вестись. Пять человек покрепче со мной. Ты, Иван, к сыновьям моим