уже давно полностью доверила внучке весь ритуал: каждое действие было повторено десятки раз: теперь уж скорее солнце погасло бы в небе, чем Темакуити что-то забыла или сделала не так. Диск завертелся. Она опустила мембрану на звуковую дорожку. Из треска и шипения возникла мелодия. Раздался голос и Темакуити вздрогнула: звук был чище, слова слышались отчетливее, чем обычно. Взгляд зацепился за конверт, который она положила на телевизор. С ним тоже было что-то не так: плотная серая бумага была немного другого оттенка. Вместо верхнего правого угла был подмят нижний левый:
Как цветок душистый, как перо кецаля…
Только она хотела сказать обо всем этом бабушке, как песня оборвалась:
Трепетна ты, друж…
С громким скрежетом, от которого заныли зубы, патефонная игла стала ходить поперек бороздок пластинки, оставляя на ней глубокие кривые шрамы. Будто бы кто-то невидимый, сильно давя на корпус мембраны, двигал ее вперед-назад:
– Ба! – вскрикнула Темакуити и, вторя ей, тревожно мяукнул Шолотль. Читцин, бросила свой календарь, подбежала к внучке.
– Это не я! – Рыжая ведьма хотела снять мембрану с пластинки, протянула руку, но побоялась прикоснуться.
– Знаю, – вздохнула бабушка. – Когда-нибудь это должно было случиться. Я сама виновата. Столько лет надеяться на какую-то заезженную пластинку… какие же индюшачьи мозги нужно иметь!
– Ба, и… как нам теперь?! – испуганно пролепетала Темакуити. – Что теперь… делать?!
Читцин не ответила. Убрала мембрану с пластинки. Нажав на рычаг, наконец-то остановила ее вращение. Пластинка была не та. Совсем новая, если не считать, конечно, глубоко процарапанных зигзагов. В бороздки еще не въелась пыль, и они ярко блестели.
– Подземный Владыка… – пробормотала Читцин.
Темакуити прижалась к ее плечу и заплакала. Старуха гладила внучку по рыжим кудрям и смотрела из-под очков, как день за окном постепенно теряет краски, становится серым. Свет угасал, как будто древние боги опять потребовали жертвенной крови за право людей наслаждаться солнцем. В воздухе висело низкое электрическое гудение. Кроме этого гула, не было никаких звуков вообще. И вот в голове Читцин родился голос. Точнее, даже не голос, а зудящая мысль:
«Привет, Иксочитли! Не ждала? Между прочим, я скучал. А ты?..»
Глава четвертая. Такие страшные сны
12 год Кремня (1920-й по заокеанскому календарю)
Больше всего на свете Науали не любил спать. Он считал удачей, если, пролежав полночи с закрытыми глазами, проваливался в глубокий сон без сновидений. Но чаще всего было по-другому: голова касалась подушки и его сразу же одолевала проклятая, знакомая с детства сонная одурь. Он проваливался куда-то вниз, в темноту и чем глубже, тем меньше чувствовал свое тело. Бороться с этим наваждением было невозможно. В конце концов Науали понимал, что лежит в своей кровати