блуждающему по миру и таящемуся за всеми явленьями этого мира, и пусть ничем не скованное вдохновенье поднимется в нас, словно вольное дуновенье от моря, словно море само, глубоко дышащее, чужое!
«Неведомый здесь раздольнейший метр, ─ к нашим пределам. Научи нас, Могучая Сила! Высочайшего строя выспренний стих, о, Море, примером служа величайшего текста, нам сообщи ты и лад искусства, которому равных не будет!
Высочайшему ладу нас научи, и пусть, наконец, на залитых красным гранитах драмы вручен нам будет и ключ, открывающий двери в тот миг, за которым, вспыхнув, загораются любовью сердца!… В движеньи царственных вод кто вновь заставит звучать великое слово, пустившее корни в народе?
«Чресла наши, у волн перенимая всю зыблемость их, от смутного движенья отдалённой толпы уже охвачены волненьем и стремятся к слиянию с нею. Да призовут нас вновь, и мы пройдём по древнему камню шагом неспешным облачённых в женское Трагиков! Да поставят нас вновь лицом к морю на огромном каменном полукружьи, хордой которого является сцена, и вложат нам в руки те величайшие тексты, которые мы произносим, чтобы величием облечь человека на сцене: усеянные молниями и ворчанием гроз исполненные, словно обожженные жгучими медузами и актиниями, ─ там, где, вместе с огоньками раскинувшейся во всю ширь громады, убегают вдаль и превеликие клятвы подневольной грёзы и тёмные владенья узурпаторши-душù. Там шумно дышит гигантский осьминог оргазма; там вспыхивает, ─ подобно фиолетовым крупицам морской соли рядом с догорающими обломками разбившегося о скалы корабля, ─ та самая искра, из которой мгновенно разгорается зелёное пламя беды… Дайте же нам прочесть вас, обетования! ─ на порогах вольницы, ─ и тогда нас, облачённых в священное золото вечера, Трагедии новой превеликие фразы вновь застигнут врасплох над толпою собравшихся,
«Подобно тому как поверх Стены из камня, на высокой пагине моря и небес, эти длинные вереницы поднявших свои паруса кораблей внезапно обходят оконечность Мыса, в то время как на сцене стремится к развязке действие драмы…»
***
«О! Наш плач был плачем Любовниц! Но мы-то ─ Блюстительницы, так кто же почтит нас визитом в наших каменных покоях ─ между лампадой-наёмницей, [только за плату лиющей свет свой неяркий], и железным треножником орнатрисы? [Чтобы придираться] к нашему тексту? К установленному нами порядку?… А Мэтр, кто же он, который нас, павших [духом], подымет? Где, наконец, тот ─ о, как же он медлит! ─ кто сумел бы нами заняться и вознести нас, ─ ещё шепчущих что-то невнятное, ─ туда, где сходятся дороги драмы ─ словно огромную вязанку хвороста к вратам жертвенника?
«О, пусть же явится он, Тот, кто под ферулою своей нас удержит! От моря или с Островов к нам он явится? Пусть займётся нами, живущими, или мы сами им займёмся!… Человек новый ─ по тому, как он держит себя, равнодушный ко всему, что ему дано и так же мало заботящийся о своём могуществе: