словно скелет в наглухо заколоченном ящике, которому вздумалось перевернуться на другой бок.
Картинка была настолько реальной, что Эмос Андервуд буквально услышал звонкий перестук костей по деревянным доскам, спутать который ни с чем было не возможно. Очень знакомый. Якорь на травмирующее событие, как сказал бы штатный психолог, и первым, кто на него отрегировал, оказался шрам пересекающий бодбородок – косая борозда, словно тропинка в горном ущелье. Она вспыхнула болью, будто десяток муравьев (и почему именно муравьев, он сейчас не мог бы сказать, но точно они) впились в натянутую белую кожу своими острыми, наполненными кислотой жалами.
Очумевшим взглядом Эмос смотрел на стену, в квадрат света уличного фонаря. Прямо за окном рос дуб, и тени от веток дергались так, будто костлявые руки тянулись за ним из прошлого; сквозь время, сквозь двадцать семь долгих лет.
Прошлое вцепилось в Эмоса Андервуда с той же яростью, с которой он пытался убежать.
Прошлое возвращалось. За новой жертвой.
Глава 14
В ту самую секунду, когда Эмосу Андервуду, начальнику уголовной полиции города Нуабель снился кошмар, Марк Лавров, профессор изобразительных искусств ГГИ – городского гуманитарного института – города Нуабель, выключил монитор настольного компьютера и сняв очки, потер уставшие глаза.
«Надо же», подумал он, «третий час ночи, а сна ни в одном глазу».
Он с удовольствием услышал звуки возни из кухни с первого этажа, где жена поставила чайник на плиту. Она хлопала дверцей холодильника и звенела столовыми приборами.
Меньше всего ему хотелось спать, словно бы оставалось дело, требующее завершения.
Может быть непроизнесенные слова.
Необычная бодрость напомнила о далеких годах молодости, когда вот так он чувствовал себя каждую ночь. Студентом в общежитии кампуса темное время суток он любил больше всего, за тишину, за бесконечные разговоры обо всем на свете, когда они по нескольку человек собирались в комнате, гуляли по ночному городу, хулиганили и бегали от полиции.
Какие были времена…
Но, когда тебе шестьдесят, такой подъем настроения – большая роскошь, и к тому же кратковременная. Через тридцать-сорок минут, не больше, резко наступит сонливость, мысли загустеют, желания и планы растворятся во тьме, как грозди салюта.
Деревянные ступеньки поскрипывали под ногами. Он не стал включать свет на лестнице, спускался наощупь, мимо висящих на стене оригиналов Игаль Озери, Родни Метьюза и Нестора Каннаваро – карандашных рисунков, не оставлявших шанса фотографиям самого высоого разрешения. Он скользил рукой по шероховатым, лакированным перилам, пока не дошел до площадки, где лестница делала поворот на девяносто градусов и куда доставал теплый свет из столовой.
Марк неслышно приблизился, хотя помнил – она знает, что он стоит и смотрит, как она делает для них бутерброды.
Аромат поджаренных в тостере хлебцев уже достиг носа.