Суворов и в пору вакханалий разнузданных страстей по-прежнему считает свое служение литературе высокой миссией: «Мы в ответе за то, что понаписали»; «жизнь пишет тебя по тем же канонам, которыми ты пишешь ее». Не случайно на вопрос «В какую бы из эпох вы хотели бы жить?» Суворов называет «рубеж предыдущего столетия – время литературы», т. е. эпоху так называемого Серебряного века. Идейный спор приобретает глобальный характер, затрагивая национальный менталитет:
«Допускаю, что русская сентиментальность всякий всхлип умиления тем же альпийским пейзажем легко распузырит до эха. Только это не значит, что потуги растрогаться этим ландшафтом носят некий онтологический смысл.
Суворов с шумом выпустил воздух из легких:
– Вопрос не в том, чтобы вывести онтологический смысл из всякого всхлипа, а в том, чтобы не принимать любое эхо за всхлип… Вопрос в том, что у вас в центре и на что вы считаете сами себя».
Различие позиций Суворова и Расьоля «закреплено» анкетами, заполненными по просьбе журналистки. В них в полной мере проявилась духовность героя-протагониста и ее полное отсутствие у его антипода, более всего ценящего в себе… эрекцию. Любимое занятие Суворова – «дышать полной грудью; он больше всего ценит в себе готовность всегда и во всем соответствовать идеальным качествам мужчины и даже хочет быть Иудой, «чтобы в последний момент не предать»; он стремится быть терпимым к другим и беспощадным к самому себе. И даже в том, что они больше всего ценят в женщине, собеседники расходятся: «доступность» (Расьоль), «недоступность» (Дарси), «непостижимость» (Суворов).
Однако Суворов не похож на железобетонную статую, вещающую истину в последней инстанции; он чувствует, что «в знаменателе всякой литературной судьбы – неуверенность в собственных силах», да и не может он «играть по расьолевским правилам, то есть вовсе без правил». Обнаженными нервами подлинно творческого человека он чувствует, что его правду в споре с коллегами (а она остается правдой, его эстетическим кредо) отвергает сам «контекст» встречи, посвященной трагическим обстоятельсвам. И это делает главного героя удивительно человечным. Житейские поступки Георгия также далеко не идеальны и по отношению к жене, и по отношению к Веснушке, которую он заставляет страдать. Он тоже из тех мужчин, кто предпочитает беглое чувство влюбленности, «не отягощенное серьезной угрозой любви». Обо всем этом можно только сказать: «C'est la vie». Вряд ли Георгий вообще способен сделать женщину счастливой: «Даже в минуты интимной близости, он никогда не умел отдаться полностью страсти, раствориться в ней без остатка, а всякий раз словно бы приподнимался над собой задумчивым, тягостным призраком, чтобы понаблюдать за апогеем той последней степени наслаждения, когда тело с душой, слившись в целое, даруют ни с чем не сравнимый экстаз – до тех пор не сравнимый, пока он не ляжет абзацем в какой-нибудь сцене всеядного и ненасытного романа? Такие абзацы у Суворова получались неплохо».
<