первые дня два я чувствовал похожее отчаянье. Помню, стояло невыносимое пекло, просто тропический зной, льющийся из раскаленного жерла, и я бесцельно влачился по одной из улиц, изнывая от усталости и жары. Еще не обвыкшись со своим положением, не найдя укромных уголков для сна и удобных магазинов для кражи продуктов, я уже прилично намучился и довольно натурально изображал раненого бойца – заплетался ногами и смотрел исподлобья умирающим взглядом. Шел я такой вдоль частных домов, может какой-нибудь Большой Горной или Затонской, вспаханным асфальтом, мимо дворовых ворот и бревенчатых стен, и должно быть, по своей истерической натуре, думал, что пришел мне конец и сгину я в рассвете лет, и бабка моя сволочь, каких свет не видывал. Ну и все в таком духе. Отложился тот эпизод в памяти очень романтично, словно кадр из вестерна. Кто-то окликнул меня, – Эй пацан! – Я обернулся и увидел лысого мужичка, сидящего у забора на корточках и, кажется, даже в пиджаке на голое тело, напоминающего мне теперь Спицу, каталу с Бутырки. – Подь сюда! – махнул он своей костлявой клешней и протянул десять рублей (десять рублей! Это сумасшедшие деньги, если кто помнит). – Сбегай, что ли, за пивом, – сказал он и сплюнул сквозь зубы.
Я смотрел на протянутый мне червонец, и мне казалось, что вокруг черепа его владельца дрожит нимб. Что ни о каком пиве тут, разумеется, речь не идет, а этот дядька, на самом деле, некая сущность, небесный уголовник, посланный для того, чтобы я не сдавался, не возвращался к ненавистной бабке, а восполнив силы, продолжал свои отважные скитания.
В общем, взяв деньги, я просто слинял.
Так вот, в Коктебеле мне тоже повезло и тоже, в некотором роде, сказочно. К вечеру я оказался на холме, на который карабкался всю предыдущую ночь. Не знаю, зачем я туда забрел, должно быть, захотел сверху поглазеть на поселок, и, поскольку ближайшее для этого место было мне хорошо знакомо, то вот и забрел. Своего рода бельэтаж Коктебеля. Самое непосредственное и удобное возвышение, с которого открывалась набережная, далеко, почти до противоположного края поселка, с кровельными изнанками ресторанов и гребешком пирсов. Еще было довольно светло, но она потекла уже кое-где огнями и от этого казалась полярной набережной – то ли в приглушенном свете северной ночи, то ли в тусклых отблесках снега. Ветер усилился, море прорезалось барашками и стало отползать синевой, оставляя у берега желто-серую жижу, особенно громко скрежетавшую теперь по гальке.
А я продирался сквозь кусты, густеющие кверху в непролазные чащи, садился, любовался окрестностями и, пытаясь опознать свои вчерашние лежки, с удивлением вспоминал последнюю ночь. Не мог поверить, что было это вчера. Казалось, что неделю назад, не меньше. И я не узнавал никаких ложбинок, бугорков, знакомых корешков, носом в которые утыкался. Не находил своих окурков…
На этот раз я подобрался вплотную к дому. О доме я упоминал, он стоял на вершине, виднелся только скатами крыши, так высоко над морем, что, наверное, мог бы