работы над приведением в систему громадного материала, входящего в состав словаря». «Впоследствии я с благодарностью вспоминал о варшавском Линде, когда в пятидесятых годах, следуя его примеру, собирал разнокалиберный материал для своей большой грамматики, изданной в двух частях» [Там же: 271]. Вот что такое два часа в науке, когда встречаются два мотивированных специалиста!
Автор знаменитой книги «О преподавании отечественного языка» традиционно воспринимается прежде всего как учитель, методист, а потом уже как учёный. Однако мемуары содержат неожиданное признание Буслаева:
Основательное, вполне научное исследование элементов и форм языка по лингвистическому сравнительному методу представлялось завидною целью намеченного мною пути; но чтобы беспрепятственно вступить на него, надобно было освободиться от тормозов педагогии и дидактики. Обе эти дисциплинарные науки имели для меня только временное, преходящее значение. Они должны были придавать некоторый интерес моему учительству в гимназии, которое было мне и тягостно, и скучно [Там же: 276].
А. А. Танков, ученик Фёдора Ивановича, в своих воспоминаниях несколько сглаживает конфликт учительского и научного в душевном мире своего наставника и завершает свой очерк так:
Говорят, что почти предсмертные слова Ф. И. были: школьное обучение пробудило во мне любовь к науке, которая потом навсегда сделалась предметом и целью всей моей жизни. И свою любовь к науке незабвенный наставник влагал в умы и сердца своих учеников словом, делом и примером своей жизни [Там же: 526].
Чаще всего в мемуарах вспоминающий воздаёт должное тем, у кого он учился. Ф. И. Буслаев на излёте своей жизни пропел гимн великому немцу:
«…Особенно увлекся я сочинениями Якова Гримма и с пылкой восторженностью молодых сил читал и зачитывался его историческою грамматикою немецких наречий, его немецкою мифологиею, его немецкими юридическими древностями. Этот великий ученый был мне вполне по душе. Для своих неясных, смутных помыслов, для искания ощупью и для загадочных ожиданий я нашел в его произведениях настоящее откровение. Меня никогда не удовлетворяла безжизненная буква: я чуял в ней музыкальный звук, который отдавался в сердце, живописал воображению и вразумлял своею точною, определенною мыслью в ее обособленной, конкретной форме. В своих исследованиях германской старины Гримм постоянно пользуется грамматическим анализом встречающихся ему почти на каждом шагу различных терминов глубокой древности, которые в настоящее время уже потеряли свое первоначальное значение, но оставили по себе и в современном языке производные формы, более или менее уклонившиеся от своего раннего первообраза, столько же по этимологическому составу, как и по смыслу» [Там же: 282–283].
В мемуарах Фёдор Иванович объяснил исток своих научных достижений:
…Я наконец открыл себе жизненную, потайную связь между двумя такими противоположными областями моих научных интересов, как история искусства с классическими