и сила, и милосердие, и справедливость. Пусть всё на крови, но там не так, как в обычной жизни… Оказалось, все наоборот. Война, даже самая короткая, самая маленькая, – это показатель того, как разложилось общество. Там сразу все пороки видны. И они так ужасны! Так неизлечимы…
Марья смотрела на воду, и у нее начала кружиться голова. Георгий рассказывал, а она, слушая внимательно, думала о том, что всякий человек ищет себе испытания. Хоть какого-нибудь: будь то война, голод или адреналин от быстрой езды. Без испытаний человек ничто, каждый это понимает. Кто без испытаний живет – становится растением, бурьяном.
– А еще у меня глаз стеклянный, – сказал Георгий.
Марья повернула голову и уставилась на его лицо, уже с печатью немалого жизненного опыта, твердое, с несмываемым загаром, на загорелую бритую голову, на которой едва заметно пробивались остинки седых волос. Правда: один глаз, голубой и неживой, смотрел прямо. А второй смеялся, лучился, светился. И первый глаз был отличен от второго как покойник от живого человека.
– А я теперь понимаю, почему мертвых «жмуриками» называют. Мертвые – от глаз. Первое, что умирает, – глаза, – сказала Марья, отводя взгляд от Георгия, лукаво улыбнувшись. – Вы… По тебе не заметно.
– Так вроде я ещё и не умер… – засмеялся Георгий.
– Ну… я не то хотела сказать… – смутилась Марья.
– Еще меня контузило. Я, когда вернулся, долго не мог прийти в себя и злился, да как все военнослужащие, что мирские не понимают… то есть гражданские… О, я сравнил войну с монастырем! – и Георгий ненадолго замолчал, опустив голову.
– Такой же закрытый мир.
– Вот это точно сказано. Я над собой смеюсь.
– Что? – не поняла Марья. – Почему?
– Я так много плакал, но никто не видел. А смех – это то, что можно показывать другим. Вот я и не плачу, а смеюсь. Марья, я еще тебе не все рассказал. Я что- то всё о себе, да о себе… Давно никому не рассказывал. Я вернулся живым, но искал сил для жизни. Тут мать слегла. Два года лежала пластом. Я ухаживал за ней. А как умерла, я прямо с цепи сорвался – и «присел» на героин. Раз, два, три ширнулся… десять… За полгода чуть до смерти не скололся. Хорошо, сослуживец мой положил меня в больницу святителя Алексия. А потом я прямиком сюда. Оттуда многие расходятся в поисках Бога, и я пошел искать. Не нашел – Бог просто во мне заговорил. Со мной заговорил! Стало быть, всегда был тут, – и Георгий погладил бритую макушку. – Или… Не знаю! Но почему молчал? Тоже вопрос…
Марья вздохнула.
– Я, Георгий, продрогла немного. Не знаю, как ты сидишь на сквозняке. Пойду уже спать. Да и тебе пора, а то монастырские ворота закроют.
– О… Закроют! А ты мне ещё про себя не рассказала.
– Да что там рассказывать. Родители погибли… Я в детском доме выросла. Государство меня вырастило, выучило… Хорошие люди попадались. Работу свою люблю. И всё.
– А… личная жизнь?
Марья