ведь, житье наше тяжкое: девство, послушание и труд. А куда тебе дальше трудника с таким самомнением?
Георгий покраснел и взглянул на настоятеля.
– Простите меня великодушно, отче, но я терпеть злонамеренность не могу. Я же вижу, что совершается лихо! Я сам после войны был в такой удавке, что лучше бы сразу помереть.
– А что плохого совершается, скажи ты мне? То, что кто-то выкашивает чужой посев, – это разве не зло?
– Но это же мак!
– А булки с чем?
– Я вас умоляю, какие булки!
– Ты как со мной разговариваешь, Георгий! – громогласно крикнул настоятель, так что казалось, его услышали на улице. – Ты где? Ты у меня не смей! Если отобьюсь, то останешься: ты пекарь годный, что и говорить. А если нет – то вылетишь отсюда. Вскорости причем. Иди.
– Благословите… – склонился Георгий.
Настоятель перекрестил его размашисто и рассеянно и чуть было снова не разругался.
– Я скажу, что приезжала милиция из района, – сказал он, сдержавшись, – и скосила. А если Аслан у тебя про солому спросит… Говори, что перетаскал кто-то ночью.
– А Савва сказал, что после дождя солома погнила… – подсказал Георгий.
– Нет. Кто-то с края солому перепер. Там еще хватит на все про все. Может, Резо из табора… Ну, иди, иди с Богом!
Георгий отступил назад и вышел прочь, выдохнув.
Настоятель покачал головой, огладил широкую, как лезвие топора, черную бороду и перекрестился на крест колокольни, хорошо видный из окошка.
– Ну, а истинно – бесовское дело. И зачем связывался? Хорошо, Георгий спас, – сказал он тихо.
7.
Вечером Георгий пошел к бабке Палладии и старухе Серафиме с сумкой хлеба. Было у него немного времени: он сделал всю работу наперед, чтобы отпустили на час-полтора. Отец Евлампий, эконом, ценил его за исполнительность, неутомимость и силу, а также за неизменную покладистость.
Согласно обычному порядку, Георгий должен был вскоре стать послушником, а после принять постриг. Но ему, погруженному в раздумье над собственной жизнью, все еще мерещился выбор.
Он за то время, что провел в монастыре, уже привык к постоянным прихожанам из райцентра, к бесконечным отпеваниям здешних обитателей, к бабкам-ведьмам на белокаменной паперти по праздникам. Наблюдал, как вымирают деревни, запустошивается пашня, как приходят новые хозяева, и роют, и копают, и достают со дна земли и воды все, что пожелают, а то, чего природа не в силах создать, – создают вопреки и во вред этой природе. Кругом враги, думалось ему, и он вел себя внимательно и сдержанно. А дисциплины в наблюдениях позволяла добиться монастырская жизнь с ее ранними подъемами, трудами и молитвами.
С братией – с тридцатью монахами, двумя старцами и начальством – он дружил, безропотно выполняя все поручения и работу. Вставал в полпятого утра, чтобы к шести булки уже были посажены Саввой в печь, огромную, как пасть кашалота: отец настоятель увидал такую на заморском сайте в Интернете, перерисовал