тишина», не проронив ни звука. И всё, что в тот вечер было между нами дальше – тишина. Потому, что молчание бывает не только от пустоты, но и от крайнего переполнения.
1 апреля (вторник)
С радостным, трепещущим от возбуждения сердцем посвящаю этот вечер записи одного очень конкретного факта из последних событий!
Мне довелось вступить в контакт с существом иноземным. С существом, не по-человечески чутким. С лошадью. Более того, с женщиной среди лошадей – с кобылой, что, как и в случае с людьми, только преумножает сложность характера. Надо ли говорить, как сильно я волновался, на эту женщину пузом залезая? Тем паче, когда, оценивая прыть насмешливыми взглядами, меня покалывали несколько пар глаз мастеровых кавалеристов. Впрочем, я с высоты лошадиного крупа легко поплевал на производимый собою эффект и забылся в гармонии слившихся движений, эмоций и чувств – в конце концов, все когда-то начинают. Придёт время, и я так же беззлобно буду стебаться над новичками.
Справедливости ради надо отметить, что я отнюдь не по собственной инициативе очутился у стойла, среди скопища мух и возмущённого ржания. Меня туда привели. И привели не какие-нибудь сезонные обострения романтизма, а любимая Самусько. Просто-напросто у опытной лошадницы обнаружился в крови острый недостаток энкефалина.8 И я, видите ли, должен был ей его восполнить: сопроводить в конюшню и разделить там незнакомую мне радость наездника.
Не скажу, что мне только дай кого-нибудь в конюшню сопроводить и что я так охотно на это пошёл, но Ирка знает всё о слабостях моего чуткого мужского сердца и за эпоху нашего знакомства управлять им научилась – мастерски. Дрожа подбородочком и моргая влажными, как у рыб, глазами, она воспалённо канючила, громко стенала, всхлипывала, как водонасос, и минут сорок, изнемогая от страданий, на русском и французском признавалась, как дóроги ей изгибы конских спин, как важно ей чувствовать щекой тёплый турбулентный поток воздуха из их ноздрей, смотреть в огромные яблоки доверчивых очей, как она по всему этому истосковалась, как её все бросили и осталась надежда только-де на меня одного, на зов удалой доли казачьей крови в моих артериях и венах.
– Чё за блажь, Самусько? И вообще, как это понимать? – возмутился я вслух через сорок минут слёзного женского монолога. – Такое чувство, что я для тебя всего лишь унитаз, который становится лучшим другом на сильно тошнотные моменты или на моменты, когда чрезмерно пучит от гадостей! Ты обращаешься ко мне только тогда, когда тебе отказывают все другие? Мне обидно, между прочим. Ты когда в последний раз ко мне с чем-нибудь позитивным приходила? Для сопереживания счастья мы, – («мы» – это я себя иногда так скромно исчисляю), – не годимся, что ли? Анфасом-профилем не вышли?
Мне, в самом деле, было обидно. Значит, как бесплатные контрамарки на спектакли – так каким-нибудь фуксиям, а как экскременты с лошадиных копыт соскребать – так Самородский.