было, но все-таки… Только под Шартром их наконец догнали танки с белой звездой и лотарингским крестом – эмблемой «Сражающейся Франции»; оттуда они и рванули вместе на Париж – через Эпернон, Рамбуйе, Версаль…
– …впрочем, должна сказать, – продолжала болтать Дуняша, – что, хотя я там и родилась, сердцу он ничего не говорит. Мне, по крайней мере. О, это все прекрасно – история на каждом шагу и все такое, но это все слишком… далекое для нас, понимаешь? Что мне их Клюни или Сент-Шапель, это прекрасно, но это не трогает. А вот простая степь меня трогает. Там, где ты родился, хорошая степь?
– Нет, я из Ленинграда, там степей нет…
– Странно. Я думала, Россия – это сплошная степь!
– Ну что ты. У нас только южная часть степная.
– Но ты там был, да? Ты видел настоящую-настоящую степь?
Полунин помолчал, грызя травинку.
– Я там воевал, в сорок первом, – ответил он нехотя.
– Это там тебя ранили?
– Да, там…
– Бе-едный, – пропела Дуняша. Она расстегнула его рубашку и, быстро нагнувшись, поцеловала неровно стянутый багровый рубец шрама. – Бедный мой, как тебя неаккуратно зашили.
Он похлопал ее по плечу, отстранил от себя и застегнулся.
– Меня, Дуня, зашивали в лагере. Штопальной иглой, там было не до аккуратности шва. А сейчас хватит об этом, лучше почитай стихи.
– Какие?
– Какие хочешь. Что вспомнится, то и почитай.
Дуняша помолчала.
– Вот слушай: «Девятый век у Северской земли… стоит печаль о мире и свободе. И лебеди не плещут. И вдали… княгиня безутешная не бродит. О Днепр, о солнце, кто вас позовет… повечеру кукушкою печальной… теперь, когда голубоватый лед все затянул, и рог не слышен дальний… И только ветер над зубцами стен… взметает снег и стонет на просторе. Как будто Игорь вспоминает плен у синего… разбойничьего моря…»30* Господи, что это сегодня… со мной…
– Успокойся, Дуня, не надо.
– Не буду, милый, прости, – Дуняша шмыгнула носом. – «Княгиня безутешная» – это про Ярославну, знаешь?
– Да, я понял.
– Почему я не могла быть твоей Ярославной, когда ты лежал там раненный, в сорок первом? Впрочем, я все равно опоздала, мне тогда было всего одиннадцать…
Полунин осторожно прижал ее к груди и стал гладить по голове, щурясь на закат, где громоздились тяжкие раскаленные громады облаков.
– Пойдем уж, наверное, – сказал он, кашлянув.
– Да-да, идем, милый…
Следующие трое суток пролетели для них как-то незаметно. С погодой повезло – дни стояли тихие, безветренные и удивительно теплые для этого времени года; Дуняша говорила, что нагулялась на несколько месяцев вперед, даже соскучилась немного по асфальту.
В воскресенье утром Полунин проснулся первым, привычно потянулся к часам – те стояли, видимо не заведенные накануне. Осторожно, чтобы не разбудить Дуняшу, он встал, подошел к окну, отдернул штору. Было еще