меня всю оставшуюся жизнь.
И впрямь, не случилось бы, как с Башкой.
– Скоро готово будет, – объявил Гафур, не обидевшись на мои слова. – Надо бы венички запарить. Ты не спросил у старшины, есть у него веники?
Пережёвывая сыр, я мотнул головой и подкинул в печь ещё пару поленьев, потолще. Ощущая, что и впрямь стало жарко, предпочёл остаться в одних подштанниках. То же самое сделал и Татарин, обнажив на тощей смуглой груди татуировку, похожую на ту, что уже несколько месяцев, как прижилась у меня на левом предплечье. Скорпион с раскрытыми клешнями и поднятым вверх жалом.
Гафур допил пиво и, скучая, попросил:
– Ты вчера не дочитал. Почитай ещё, а.
– Нет, – упрямо ответил я.
– Обиделся?
– На что?
– Сам знаешь, старшина не любит про первую войну вспоминать. Их тогда в Грозном сильно потрепали, – Татарин накинул на голые плечи бушлат и вышел на улицу. – Ладно, пойду, спрошу про веники.
– Можно подумать, мы про вторую будем вспоминать с любовью, – зло усмехнулся я, оставшись один и, вспомнив о дневнике, внезапно решил его уничтожить.
Сжечь. Чтобы и следа не осталось. Ведь это же память о войне, а я не хочу помнить.
Словно в атаку, я рванулся к своему вещмешку, одним ловким, хорошо заученным движением развязал его и вынул оттуда толстую тетрадь. Вернувшись к печи, я, не опасаясь обжечься, голой рукой откинул створку, и в лицо мне пыхнуло нестерпимым жаром. На минуту я замешкался. Огромное пламя, жаждавшее новой пищи, будто говорило: «Отдашь её мне, сожру и тебя. Ты не существуешь без своего прошлого, записанного на помятых страницах в клеточку».
Быстро пролистав их, я пробежался взором сумасшедшего по строчкам и ничего в них не понял. Не узнал ни одного, написанного мною слова. Это не я писал. Я не мог этого написать. Я, вообще, терпеть не могу писать. Не моргая уставившись на пламя, я мысленно ответил: «А я и не хочу существовать с таким прошлым», и протянул руку с тетрадью, но тут же отдёрнул, скривившись от резкой жгучей боли в запястье. Горячая тетрадь выпала на пол и притихла испуганно в ожидании дальнейшей расправы.
– Шайтан! Совсем спятил? Может, тебе комиссоваться, как Башке? – передо мной стоял Гафур.
С толстым берёзовым веником, чьи ветви оставили на моей руке бледно-розовые царапины.
– Дай сюда, – Татарин поднял с пола тетрадь и спрятал в свой вещмешок, накрепко его затянув. – Закрой, а то искра вылетит, пожар будет.
Я послушно закрыл дверцу и почувствовал, что мне хочется плакать, но позволить себе подобной слабости не смог.
– Успокоился? Садись, стричься будем, я у Арутюняна машинку взял, – скомандовал друг, уперев железными ножками в порог армейский тяжёлый табурет.
Подчиняясь команде ефрейтора, без интереса спросил:
– А сам он где?
– Позже подойдёт, шашлык жарит. Молчи, не отвлекай. Сто лет не стриг, рука может дрогнуть, – ответил Гафур, сосредоточившись на работе, но, спустя всего минуту сам не выдержал тишины и, елозя туда-сюда машинкой по моей порядком заросшей голове,