эту закатную красоту? Ведь кто-то придумывает её для нас. Или нас для неё.
Не разобрать.
Зато я почти научилась понимать ручьистую речь. Вряд ли смогу объясниться на их языке, но повторить отдельные слова – вполне. Наверное, ручьистый чем-то напоминает старорусский. Или мне хочется так думать.
– Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё!
Денег нет, нет людей, всё прошло, Августин!
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё.
Платья нет, трости нет, Августин в грязи лежит.
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё.
Процветающий город сгинул, как Августин; плачьте со мною вместе, всё прошло.
Каждый день праздником был, и что теперь? Чума, милая чума!
Тьма погребений, только и всего. Августин, Августин, давай в могилу ложись.
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё! – поёт Сатель.
Она врёт Шарлю. Врёт про птицу. Я знаю. Нет никакой птицы, тогда я тоже увидела бы её. Я хожу за Сатель по пятам уже много дней и ни разу не видела птиц. Зато видела, как Сатель стащила у Шарля пустые склянки. Спрятала в корсет и была такова.
5
Сегодня холоднее обычного. В небе, будто подхваченный ветром пепел, кружит вороньё.
Пока Шарль лечит больных, прикладывает к бубонам лягушек и капустные листья, Сатель уходит от бухты Лакидон к юго-востоку, где над скалистым фьордом скрипит ветками иссохший кедр.
В расселины далёких гор, словно тополиный пух, забиваются облака. Мне хочется сдуть их. Втянуть в лёгкие побольше воздуха и дуть, дуть, пока не исчезнут, но времени на фантазии нет. Я прячусь за покатым валуном, кутаясь в тряпки, слежу за Сатель.
Француженка опять болтает вслух сама с собой.
Над утёсом свистит ветер, я едва разбираю слова.
– У меня не… имени, – приносит ветер.
– Но я хочу тебя… называть, – упрямится ветру Сатель.
– Зови ме… Августин. Как его.
Ветер спадает к траве, шуршит невидимой змейкой меж камней.
– А ты меня – Птица, – говорит Сатель.
Я замираю.
Сатель разговаривает не с собой. Она и впрямь говорит с Птицей. И та отвечает ей.
Сатель назвалась Птицей, но про себя продолжает звать птицей Её. Сатель видит Птицу. Правда видит.
И я вижу тоже.
Её серое изломанное тело почти врастает в ствол кедра. Издали не отличить от ветки. Бледное лицо походит на клювастую маску, только эта маска светла, а в глазницах – живые влажные глаза, точно с полотен Врубеля. Большая птица не пугает. Она как лист больного дерева – слишком беззащитна, слишком надломленна. Помятые за спиной крылья трепещут на ветру, роняют на землю тусклые перья. Пух почти не согревает тощее тело, птица мёрзнет. Цепляется застуженными пальцами за ветку. У таких больших птиц должны быть сильные острые когти, у этой – короткие, обгрызенные. И пальцы с заусеницами.
Ветер