острый конец. Ладонь потеет. Нельзя выронить, нельзя промахнуться. Этот гвоздь – мой единственный шанс.
Где-то поблизости наверняка валяются длинные палки или камни. Стоит чиркнуть по земле взглядом – и найдутся, но я боюсь сбить прицел. Стоит отвести взгляд, и я не успею отклониться. У Птицы – клюв и когти… Пусть неострые, погрызенные, но кто может поручиться? Что, если Птица притворялась больной? Беззащитной, слабой. А на самом деле она – хищник. Коварный, выжидающий. Как та маска в доме Шарля. Десятки кадров проносятся за мгновенье. Маска Шарля. Другие маски. Чёрные воды Венеции. Першистая Тьм. В-з-с-з-з-з-з-з… Между мной и Птицей – два прыжка. Я не знаю, что буду делать, когда расстояние растает.
Птица замечает меня. Ведёт влажным глазом в меня (тело берёт оторопь), кособоко припадает к земле, отталкивается ступнями в решительном взмахе и раненым росчерком уходит прочь.
Выше, ещё выше.
Плавно истаивает в дымчатой сери.
Надеюсь, навсегда.
Я падаю в траву к Сатель, хватаю запястье – так делают все врачи. Хватаю – и не знаю, что дальше. Гвоздь выпадает из ладони к склянкам. Зачем те понадобились Сатель? Пустые, ненужные. Тыкаюсь ухом в нос. Кажется, дышит. Ещё дышит. Побледневшие скулы будто вылеплены из воска, мягкого, полупрозрачного, словно подсвеченного изнутри. Под ресницами – глубокие тени.
Это обморок? Болезнь?
Где-то внизу истошно трезвонят колокола Сен-Лорана. Вибрируют безжизненным изголосьем в небе, зовут укрыться в спасительных стенах церкви, неприступных, как форт Бойяр.
Над нами скрипит сварливый кедр. Хочет дотянуться корявыми ветками, подцепить за спутанные волосы, подвесить безвольными куклами между небом и землёй на потеху голодному воронью. На потеху, на пропитание.
Беспомощно оглядываюсь. Сердце грохочет марсельским набатом.
Мне не утащить Сатель отсюда. Нужно звать на помощь. Но что, если Птица вернётся, когда я убегу? Из глаз брызжут слёзы. Чёрт, чёрт. Слезам здесь не место. Здесь место Шарлю. Её Августину. «Ах, мой милый Августин, Августин, всё прошло, всё. Платья нет, трости нет, Августин в грязи лежит…» Теперь Августин – это ты, Сатель.
Низко нависают тяжёлые тучи. Колкий ветер сыплет с моря мелкими брызгами. Я ёжусь, дрожу. Невдалеке, у скалистого спуска замечаю пастуха. Подскакиваю, машу ему, как одуревшая, зову. Пусть сторожит Сатель, пока я отыщу Шарля.
Пастух кивает, сворачивает к нам. Следом тянется бело-пушистое стадо. Слишком медленное. Мои ноги нетерпеливо мнут озябшую траву. Издали овцы напоминают перезрелые одуванчики. Бесконечное стадо одуванчиков. Стоит подуть ветерку… и останутся одни стебельки.
–
Этой ночью у меня новый кров.
Шарль постелил мне в углу, подальше от клювастой маски и от Сатель. Так всё же больна…
Сегодня дом не кажется изживающим свой век старцем. Он не пугает и не кряхтит. Жуть ушла. Сегодня он – колыбель. Баюкающая люлька на троих. От очага рассеивается согревающее тепло, колбы поблескивают миролюбивыми огоньками, а чесночный запах, оттенённый ароматом сушёных трав, не кажется