дорогой, а дома поставила кувшин в угол сакли и долго сидела, о чем-то думая. Потом встала и быстро направилась к мечети.
Наступил вечер. Хариса, как и раньше, стояла у подошвы горы и выла.
В лесу чуть хрустнула сухая ветка, и кто-то заиграл в темноте, за деревьями, на деревянной детской свистульке. Играл-играл и перестал.
– Эго я для забавы нашего мальчика сделал, – послышался в темноте голос Машуко.
– Выходи же, – нетерпеливо крикнула Хариса.
– Соскучилась? – засмеялся Машуко и вышел на опушку, и сейчас же из ближайших кустов, подобно молнии, сверкнул огонь, грянул ружейный залп и шумным грохотом прокатился по ущелью.
Упал Машуко.
С торжествующим криком выскочила из кустов толпа кабардинцев, подбежала к нему.
Набрал один кабардинец сухой травы, высек огня и, когда трава ярко загорелась, осветила Машуко.
Тот лежал, широко раскинув руки, и был мертв; пули пробили ему грудь, и лицо его кровью залилось.
Винтовка валялась в стороне, а в руке он крепко зажал свистульку, сделанную из тонкого ствола молодой вербы.
На другой день Хариса, одетая в красивый наряд, стояла у порога своей сакли и счастливо улыбалась, а у подошвы горы, над трупом Машуко, кружились вороны и коршуны.
Кара-Мурза
Видел ты, как сокол в небе летает, как он бьет серого гуся и длинноногую цаплю?
Подобно соколу был молодой князь Кара-Мурза, и там, где он появлялся с дружиной своей, кровь проливалась и вспыхивало зарево пожаров.
Сокол – птица вольная, но и у него есть гнездо: в горах, высоко на скалах он свил его.
А на что одинокому джигиту гнездо: белый свет для него – сакля, а неизменная дедовская шашка – молодая жена.
Красавиц немало Кара-Мурза видел, а ни одна из них не затронула его сердце, и сурово смотрел он на их черные глаза, на алые губы и на улыбку, украдкой оброненную, не отвечал.
Но пусть злится зима, пусть степи заносятся снегом: весна близка, весна идет! Эй, князь Кара-Мурза! Что так задумчиво смотришь на огни Ошхамахо[6], когда солнце уходит на отдых?
Разве ты раньше не видел, как горят вечерние огни на вечных снегах?
А ночью зачем ты звезды считаешь? Ведь не эфенди[7] же ты и по звездам не можешь судьбу человека прочитать!
И пение птиц ты раньше слышал, – почему же теперь так полюбилась тебе песня черного дрозда в лесу?
Плачет под твоими пальцами, Кара-Мурза, восьмиструнная балалайка.
Что же случилось с тобой, суровый джигит?
На Баксане, в ауле князя Темирхана в гостях был Кара-Мурза.
В просторной кунацкой со стенами, убранными шкурами оленей, медведей и диких коз, сидел он перед пылающим очагом, рядом с ним – старый, с бородой серебристой, Темирхан, поодаль уздени и почетные старики разместились.
На круглых столиках о трех ножках точеных дымилась баранина, сваренная с луком и чесноком, лежали куски горячего кукурузного