Говорите мне только правду, Скарлетт. Вы не умеете лгать. У ирландцев это получается хуже всего. А теперь давайте начистоту. Вы ни разу не помянули добрым словом ныне покойную Конфедерацию, и меньше всего вас заботит участь голодающих конфедератов. Вы бы испустили вопль протеста, предложи я сейчас раздать эти деньги, если б только я не выдал для начала львиную долю вам самой.
– Я не хочу ваших денег, – выдавила она, пытаясь сохранить мину холодного достоинства.
– Ой ли? Вы – и не хотите? Да у вас руки чешутся разбить кубышку сей же момент. Покажи вам четвертак – живо вскочите.
– Если вы явились сюда оскорбить меня и посмеяться над моей бедностью, мне остается только пожелать вам всего доброго, – заявила она, подыскивая, куда бы пристроить тяжелый гроссбух, чтобы подняться во весь рост и придать своим словам больше внушительности.
Но он уже был на ногах и, со смехом наклонившись над ней, прижал ее к спинке кресла:
– Да научитесь ли вы когда-нибудь спокойно и без этих ваших бурных вспышек слушать правду? Вы совсем не против, когда правду говорят о других, так отчего же вы сердитесь, услышав то же самое о себе? И я не оскорбляю вас: аквизитивность[7], по-моему, прекрасное качество.
Она не вполне уверена была насчет значения этой «аквизитивности», но, поскольку прозвучало оно явной похвалой, немного смягчилась.
– И пришел я не для того, чтобы издеваться над вашей бедностью, а пожелать вам долгой жизни и счастья в новом браке. Кстати, что думает сестренка Сью про ваше воровство?
– Мое… что?
– Вы же стянули Фрэнка прямо у нее из-под носа.
– Я не…
– Ну, не будем играть в слова. Что она сказала?
– Она ничего не сказала, – ответила Скарлетт.
В глазах у него заплясали чертики: он понял, что она лжет.
– Какая самоотверженность с ее стороны! Ну а теперь давайте поговорим о вашей бедности. Безусловно, я имею право знать, раз уж вы предприняли, и не так давно, ту маленькую вылазку ко мне в тюрьму. У Фрэнка не оказалось тех денег, на которые вы рассчитывали?
Нет, это невозможно. От его наглого напора нет спасения! Или ей придется выложить ему все как есть, или попросить его удалиться. А вот как раз сейчас ей совсем не хочется, чтобы он удалился. Слова его были колки, но правда ведь всегда глаза колет. Он знает, как она поступила и почему она так поступила, но не перестает думать о ней. И, несмотря на противную манеру задавать вопросы напрямик, почему-то кажется, что вопросы эти продиктованы дружеским интересом. Он единственный человек, кому она могла бы рассказать всю правду. Какое это было бы облегчение – ведь прошло так много времени с тех пор, как она говорила кому-то правду о себе и своих побуждениях. Да если б она заговорила, всякий был бы в шоке. А рассказывать Ретту… это сравнимо, пожалуй, только с одной вещью – ощущением легкости и удобства, даруемого парой старых тапочек после долгих танцев в чересчур тесных туфельках.
– Разве