в будуаре.
Оставалось два десятка шагов до двери в спальню, и я отправился к ложу предполагаемой любви крадущейся поступью расхитителя гробниц – спальня виделась мне усыпальницей главного мифа прошлого.
Я говорю о мифе божественного происхождения человеческой любви и обслуживающих её объятиях всех мастей. Полумрак коридора в сговоре с моей чувствительностью произвёл пару отчётливых миражей. Антропология в обнимку с бородатой религией крались навстречу с кинжалом морали под плащом доступного образования – одним, разумеется, на двоих.
Дверь была приоткрыта, и я заглянул в спальню с деликатностью начинающего вуайериста – кукла в детском цветастом платье сидела на золотом покрывале с равнодушным манекенным лицом, и её глаза смотрели на обрывки упаковки у края восточного ковра.
Я прошёл в спальню и встал у кровати – страх первого прикосновения родился и деликатно упорхнул, и я положил руку на кукольное плечо с фамильярностью давнего любовника.
Кукла подняла глаза, и тончайший оптический сюрприз, упрятанный в фиолетовый зрачок, обдал меня волной искусственной страсти, снесшей биологические преграды с лёгкостью образцового цунами, и в воздухе возникло предусмотренное создателем куклы видение – косматый сатир, хищно скалясь в объектив, протащил к зарослям упитанную голую пейзанку, чуть не пнувшую меня в лицо лицемерно дрыгающейся ногой.
Страстная волна спала, но оптический сатир задержался в спальне на правах суфлёра – я поднял куклу и поставил на ковёр. Она покачнулась, и мне пришлось приобнять скромницу, и свободная рука без спроса потянула подол игривого платья. Руки куклы поднялись, и кукла оказалась голой – не считая скромного белья откровенно бытового покроя.
Разочарование от нарочитой детскости кукольного платья пришлось кстати – не пришлось искать оправдания для обнажения беспомощной куклы, и я мог оголить неподвижную куклу с будуарной естественностью, какая предполагалась игрой.
Кукла, стоящая с ленивым лицом, встрепенулась от ловкости разоблачения, и обнаружила склонность к флирту – я говорю о руках, вскинутых вслед за улетающим платьем, и плавно, согласно точному расчёту изготовителя, опустившихся к почти голому телу, и в этом взмахе кукольных рук, которым я мог безнаказанно наслаждаться вечность, смешивались плавность смазанного механизма и расплывчатость аллегории покорности, обязательной в любовной игре.
Обманутый механической грацией, я прошептал комплимент – обладатель немой роли помнит реплики наизусть. Галантный шепот не убедил куклу раздеться окончательно, и я, постояв неподвижно, взялся за дело сам.
Сцена, в какой я стаскивал с куклы белье, вышла суетливой – не сомневаюсь, что она отпечаталась в истории игры назидательной иллюстрацией дурного вкуса.
Под треск разрываемой ткани в спальне проявилась моя предстоящая любовница – голая кукла из сонной механической игрушки