далеким писком медицинской аппаратуры и тихим шарканьем чьих-то мягких тапочек.
По этому безрадостному коридору медленно брела изможденная женщина лет тридцати. Темные круги под глазами выдавали ее бессонные ночи, а в руках она крепко прижимала к себе старую, потрепанную плюшевую игрушку – облезлого кролика с одним оторванным ухом.
Она остановилась у двери одной из палат интенсивной терапии и заглянула внутрь через небольшое стеклянное окошко.
Там, на белой больничной кровати, опутанная множеством проводов и трубок, лежала она сама. Бледная, неподвижная, потерянная в глубоких лабиринтах комы.
Живая женщина смотрела на свое спящее тело, и в ее глазах стояла бездонная, мучительная тоска.
«Я не могу уйти, – прошелестела мысль в ее измученном сознании, или, может, сорвалась едва слышным шепотом с дрожащих губ. – Я обещала ему, что буду рядом…»
На половину скрытый зловещей тенью, стоял Глеб. Он молча наблюдал за женщиной у окна, за ее спящим двойником на больничной койке.
Усталость на его лице смешивалась с уже привычной, но всегда тяжелой решимостью. Следующий вызов. Следующая заблудшая душа, отчаянно нуждающаяся в проводнике.
– Время просыпаться, Эмма, – тихо произнес он в гулкую тишину коридора. В ответ ему лишь монотонно пискнул кардиомонитор у кровати спящей Эммы, отмеряя удары ее сердца, запертого между мирами.
Часть III: Пробуждение памяти
Переход был мягким, почти незаметным, словно погружение в теплую ванну.
Только что он стоял в тусклом, безрадостном свете больничного коридора, глядя на неподвижно лежащую Эмму, а в следующее мгновение – оказался посреди мощеной скользким булыжником улицы незнакомого, угрюмого города.
Сумерки сгущались, обволакивая основания темных домов плотным, влажным туманом, который стелился по земле, словно живая дымка.
В спертом воздухе пахло сырым камнем, прелой листвой и чем-то еще – неуловимо тревожным. Но самым странным, самым оглушительным было не это гнетущее окружение. Была тишина. Абсолютная.
Не просто отсутствие звуков – а словно само понятие звука было безжалостно вычеркнуто из этого мира.
Глеб инстинктивно хлопнул в ладоши перед собой, ожидая услышать хотя бы слабый хлопок. Ни хлопка, ни эха.
Он открыл рот, пытаясь позвать, спросить – но не почувствовал даже малейшей вибрации голосовых связок.
Звук умер. Исчез даже его собственный внутренний голос, оставив в голове звенящую, давящую пустоту, более мучительную, чем любой шум.
Он медленно огляделся. Улица была совершенно пустынна. Дома – высокие, темные, с плотно зашторенными окнами – выглядели заброшенными, молчаливыми стражами этой беззвучной тоски.
Лишь редкие, тусклые уличные фонари, один за другим, вспыхивали неверным, дрожащим светом, отбрасывая на мокрый булыжник длинные, призрачные тени, которые колыхались, словно живые.
В руке Глеба сама собой возникла знакомая тяжесть – старый, потертый кожаный блокнот