выныривая из тишины аэродрома в гул города. За окнами начинал разворачиваться Лас-Вегас – как декорации к фильму, где всё одновременно фальшиво и по-настоящему. Пирамида Люксора мерцала синим светом, башни Мандалай Бэй отливали золотом в закатных лучах, а вдали, как маяк арены, поднималась MGM Гранд – место, где сегодня Джордж Рид выйдет на бой за пояс.
Хатоми откинулась на спинку, поправив пальто. Она сунула руку в карман и вытащила угловатый предмет, тяжёлый, как камень памяти. Расчехлив его, увидела, как на поверхности ожили голографические символы – странные, нечитабельные, словно застывшие фрагменты чужого языка. Скребок. Он издал тихий, почти животный скрежет – как будто проверял, жив ли сам мир. Хатоми нахмурилась, вглядываясь в пульсирующие знаки. Что-то в них изменилось. Что-то неуловимое, но тревожное. Она прикусила губу, убрала артефакт обратно и снова посмотрела в окно, чувствуя, как груз ответственности давит на плечи.
Форест сидел у стойки в баре «Ржавый Венец», тяжело опершись локтями о тёмное дерево. Плечи его обвисли, а взгляд был направлен в янтарную глубину бокала, будто там он мог найти ответы, которых не было нигде больше. На телевизоре над стойкой крутились кадры поединка – двое бойцов месили друг друга в октагоне, вспышки яркого света вырывались из экрана, но звук был убран, и их ярость растворялась в гудении вентилятора и старом блюзе на фоне.
Пит, бармен лет под пятьдесят, с бакенбардами и потускневшей татуировкой дракона на предплечье, протирал стакан без всякой спешки. Его движения были размеренными, как у человека, пережившего куда больше, чем этот вечер мог предложить.
– Шотландский скотч… – буркнул Форест. – Единственное, что не врёт мне в лицо за день.
– Всё равно врёт, – фыркнул Пит. – Просто лучше всех с этим справляется.
Пит поставил вытертый стакан на стойку, налил янтарной жидкости из квадратной бутылки и осторожно пододвинул Форесту.
– Как там твой сынишка? – немного поколебавшись спросил он.
Форест вздохнул.
– Эх, Джей. На льду рубится, как маленький зверь. Хоккеист. – Он на секунду усмехнулся, но улыбка быстро погасла. – Редко с ним время провожу. Последний раз был на его игре… даже не помню когда. Всё дела, суды, какие-то бесконечные люди. Чувствую, что теряю с ним связь.
– Он ведь твой, Форест. Дети чувствуют, когда их нет в приоритете, как бы ты не старался.
Форест опустил голову, взгляд его стал тяжёлым.
– Знаю… – тихо сказал он. – Каждый вечер говорю себе: завтра всё иначе. А потом приходит завтра, и снова все по старому.
Пит ненадолго замолчал, наблюдая, как Форест обводит пальцем край бокала, будто выцарапывает на стекле невидимые мысли. Потом, не громко, но твёрдо сказал: – Слушай… Я видел, как мужики ломаются под грузом. Под работой, под виной, под утратой. Но знаешь, что ломает сильнее всего?
Форест поднял на него уставший взгляд.
– Что?
– Молчание.