состояла, как обычно, из пяти персон: двух пассивных (которые по умолчанию принимали сторону большинства) и трёх активных (которые, однако, в вопросах, касающихся отмечания чего бы то ни было, всегда выражали единодушное мнение). К пассивным относился преклонных лет сайгак по кличке Пустобздяй и изрядно потрёпанное, особенно в районе интимных мест, чучело хомяка (то есть хомячки). К активным же – местный фельдшер Кудыпаев, сам Калиныч и разгульный вольнодумец импортного производства, оголтелый противник сухих законов, говорящий (пьющий, жрущий и гадящий где попало) хомяк по имени Кукиш.
Заседание открыл, влетевший в избу с мороза, фельдшер:
– Ух, ити ихнюю мать! Видали, сколько снега-то навалило, а? Ежели так пойдёт, через неделю в изоляции от всего миру пребывать будем, как купец Челюскин в прошлом годе, в антарктических льдах! Здоров, Калиныч! Чего тихий-то такой?
Калиныч возвышался неприступно-молчаливой горой над практически пустым столом посреди избы и на внешние раздражители не реагировал. Перед ним лежал сухарь чёрного хлеба с торчащим из него зубом – возможно, даже мудрости.
– Ага, понятненько. Хлебушком не свеженьким оскоромились. А ну-ка, открой пасть, я как духтур гляну, – весело защебетал Кудыпаев, скидывая на ходу потёртый зипун.
– Да иди ты, душегуб проклятый! Тебе б только позубоскальничать, а у мене организьм убыток понёс. Предпоследний выпал, жевательный, – в сильнейшей апатии произнёс золотарь.
– Да не переживай ты так, Калиныч! Вот подождём, когда из тебя последний выйдет, и закажем в столице протез челюстной – с карельской берёзы, али с красного дуба. Гвозди перегрызать будешь, не то, что сухари!
– Ну коль не брешишь – списибо на том. Давай тады это дело взбрызнем! – заметно повеселев, засуетился Калиныч.
– Слышь, а где твой пасюк-то говорящий? Дрыхнет, что ль, хорь заморский?
Из кукушкиного дупла вылез абсолютно мрачный Кукиш, и запрыгнув на шапку фельдшера, справил ему за воротник большую и малую нужду. Затем так же молча забрался обратно и захлопнул ставни.
– Калиныч, чего это он, а? Обиделся, что ль? – недоумённо вопросил Кудыпаев, промакивая рукавом шею.
– В меланхолии пребывает. Надысь как снег выпал, так и пребывает. Говорит: «На родину уеду! Там, только Фудзияма какая-то в снегу, а тут, что ни хата – то Фудзияма. И холод такой, что аж мошонка звенит».
– А, понятно – дисперсия! То есть депрессия!
– И чё с ентой дисперсией делать? Так ведь и правда уедет. А как жа я без него-то?
– Ты для начала разлей на троих, а там порешим.
После долгих уговоров, мольбы и просьб, их величество Кукиш соизволил спуститься и опрокинуть пару-другую напёрстков, но при этом так же мужественно молчал и не глядел в глаза сельчанам. Рассказы Калиныча и Кудыпаева о снежных бабах, катаниях с горок и соревнованиях по биатлону абсолютно не вдохновили хомяка. На тридцать девятом напёрстке он икнул, буркнул себе под нос:
– Завтра же